Голос Гущина звучал несколько глухо, но слова выходили прямые и твердые:
— Конечно, желательно, чтобы каждый политработник был хорошим физиономистом, обладал, как выражаются охотники, верхним чутьем, но вряд ли можно требовать от молодого, впервые попавшего на фронт работника проницательности старого особиста. Пленных мы будем и впредь использовать, и Чердынцев не только не повредил этой идее, а доказал ее жизнеспособность. Он попал в трудное положение, но вышел из него с честью. Это хороший пример для всех наших работников!
Затем Гущин повернулся к Павлику:
— Почему вы умолчали, товарищ Чердынцев, что у вас там был немецкий перебежчик? Это же прямо доказывает, как действенно живое обращение немецких солдат к своим товарищам…
Поднялся легкий шум, сообщение Гущина явилось для всех новостью.
— Этот пленный перешел к нам потому, что услышал голос своего друга, звавшего его по имени, — сказал Павлик. — Случай исключительный, поэтому я и не стал ссылаться на него.
— Напрасно, это же прямой результат вашей работы…
И только теперь, когда Гущин кончил свое выступление, сложность его положения сказалась в том вопрошающем взгляде, какой он бросил на Шорохова.
Дивизионный комиссар раскрыл небольшой кожаный портфель, извлек оттуда листок бумаги, надел на нос очки в роговой оправе.
— Встать! — произнес он отрывисто и сам поднялся, затем, после паузы, приблизил листок к глазам: — Приказ по Политическому управлению Волховского фронта номер сто шестьдесят семь. За образцовое выполнение боевого задания и проявленные при этом мужество и находчивость техник-интенданту второго ранга Чердынцеву объявить благодарность с занесением в личное дело!..
В наступившей тишине прозвенел взволнованный голос Павлика:
— Служу Советскому Союзу!..
Шорохов зашел в отдел для того, чтобы зачитать приказ о вынесении благодарности Чердынцеву; он и всегда, ради большей торжественности, делал это сам. Но он понятия не имел, что его приход окажется так кстати. Все обстоятельства дела были ему известны не только из рапорта, но также из подробного телефонного разговора с Елагиным. Он не стал прерывать совещания, ему хотелось услышать, какую оценку происшедшему дадут работники отдела. Он прочел приказ без всякого вступления. Он ценил красивый, броский, пусть бьющий на эффект, жест, если только этот жест внутренне оправдан. Сотни самых лучших слов неспособны убедить людей так, как одно короткое и выразительное действие. Дивизионный комиссар видел, что большинство сотрудников правильно разобралось в деле и ни к чему было вразумлять их, тянуть резину. Но Чердынцев должен был сполна получить за то, что ему пришлось пережить, а иных следовало щелкнуть по носу. И все это отлично уместилось в одном коротком и вовремя прочитанном приказе…
Шорохов вспомнил, как несколько месяцев назад Павлик подошел к нему на дороге между Неболчами и Малой Вишерой, пьяный от первой выпитой в жизни водки, жалкий, бессмысленный и чем-то все равно симпатичный. Как разительно изменился он за это время! Собранный и притом внутренне свободный, с ясным и твердым взглядом, с хорошо подсушившимся, обветренным, посмуглевшим лицом. В таких юношах нет ни позы, ни тщеславия, ничего показного, мутного; смелые, честные, решительные, преданные делу и — черт возьми! — как-то органически талантливые в совсем новой для них деятельности. «Прекрасное растет поколение!..» — с нежностью подумал дивизионный комиссар и негромко произнес:
— Вольно!.. — и когда все уселись: — Курс взят правильный, товарищи. Больше инициативы, выдумки, больше ярости в работе, дело у нас пойдет!
Шорохов прикоснулся к околышу фуражки и вышел.
Павлика поздравляли, жали ему руки, хлопали по плечу. Лавриненко обнял Павлика, поцеловал и шепнул ему на ухо: «От нашей команды». Кульчицкая, промокая подглазные мешки кружевным платочком, восхищенно повторяла: «До чего же мил этот Шорохов!».
— Поздравляю, Пэвлик! — прозвучало в хоре радостных, взволнованных голосов, и Павлик машинально, опередив движением мысль, ответил на пожатие толстой, неприятно тепловатой руки Хохлакова…