19
Весна не остановила нашего наступления, и гитлеровцы, как и прежде, в пору разгрома немецких войск под Спасской Полестью, в Киришах, вымещали свою злобу на Малой Вишере. Налеты следовали один за другим. Службы Политуправления и штаба рассредоточились по всему городку, а немцы, словно проведан об этом, бомбили теперь не только вокзал и центральную часть городка, но и окраины, и пригородные деревеньки. Люди приспособились и к этому: одни перебрались в блиндажи и убежища, другие стали работать ночью — ночные бомбежки бывали сравнительно редко, — а начальник общей части со всеми своими бумагами и толстой машинисткой Настенькой с утра удалялся в близлежащий лесок. Отдыхали люди лишь в пасмурную погоду, когда низко, цепляясь за трубы хлебопекарни и вышку каланчи, ползли над городком серые ватные тучи. Ясное небо, золотое солнце стали лютыми врагами людей.
И все же потери были невелики. Сильная противовоздушная оборона заставляла немецкие бомбовозы держаться высокого потолка и бомбить вслепую. Постепенно все вернулись на привычные места, один лишь начальник общей части оставался в лесу, ему работалось там особенно хорошо…
Павлик проснулся, когда солнечный квадрат окна подобрался к его глазам. Было около восьми утра. Он увидел Шидловского, зачесывающего у зеркала мокрые волосы. Его сильная, намытая до красноты шея и белая дорожка пробора, спускающаяся к затылку, сразу наполнили Павлика ощущением праздника. Он сел на постели.
— Давайте быстро, — повернулся к нему Шидловский. — Хозяева уже пять раз заходили.
— А что?
— Как что!.. — Шидловский бросил гребенку и подсел к Павлику на краешек кровати, чисто выбритый, пахнущий одеколоном, в аккуратных, припудренных порезах. — Они самоварчик сгондобили, пол-литричка, пирожки испекли…
— С чего это?
— Да Скиба приехал!
Дверь приоткрылась, и в прозор сунулась лохматая голова хозяина:
— Самовар на столе!
— Идем, идем, — ответил Шидловский. — Постойте-ка, хозяин…
Он порылся в чемодане, достал два кирпичика махорки и вручил их смутившемуся хозяину. При необычайной бережливости Шидловского этот его поступок превосходил любую, самую бесшабашную щедрость…
Иван Скиба сидел в чисто прибранной горнице за столом, зажав между колен большие белые кисти рук. Павлик хорошо помнил, как состоялось их знакомство. Около двух месяцев назад Скиба в черной шинели с оборванной снарядом полой и невероятно грязным вещевым мешком за плечами отыскивал дом для постоя. У него был такой размундиренный вид, что вишерские хозяйки принимали его за дезертира и не желали впускать. Павлик предложил Скибе ночлег, и с той поры завязалась их дружба. Помнил Павлик и то, как поразило всех домашних превращение Скибы, когда, скинув свое страшное тряпье, он вымылся по-черному в печи и предстал розоволицый, чистый, обновленный до каждой клеточки, с ясными, чуть наивными глазами и мощным телом атлета. Но сейчас со Скибы будто семь шкур сняли, так похудел он, усох, съежился…
— Поход, видать, был не из легких? — спросил Шидловский.
Скиба усмехнулся и махнул рукой.
— Они на чистом спать не решались, — заметила хозяйка.
— Еще бы, — смущенно отозвался Скиба. — Два дня на трупе немца в воронке валялся…
Павлик восторженно глядел на Скибу: вот настоящий воин, не то что они, герои второго эшелона! Скиба чувствовал восхищение Павлика, оно его связывало, и в ответ на последовавшие вопросы он только сильнее сжал свои похудевшие кисти и отвернулся к окну.
— Чего там, — бормотнул он. — Застрял в воронко, ни туда ни сюда…
— Вы о собаке им расскажите! — крикнула из-за печи хозяйка.
Скиба вдруг оживился, распружинился, даже кровь прилила к лицу, видно было, что это воспоминание ему самому по душе и он рад поделиться им.
— Про собаку? — он улыбнулся. — Можно… Меня группа карателей с собакой накрыла, я от них семь верст по лесу драпал. Только решу: отстали — и снова лай. А там за опушкой болотце, я пробежал по воде и залег в камышах. Вдруг из лесу вылетает здоровенный овчар, с языка пот каплет. Туда-сюда пошмыгал, ну, а на воде, известно, следа нет. Я думал, он обратно повернет — нет, сел и дышит… А лежать холодно, вода студеная, как в роднике. И скучно. А псина сидит да поскуливает, видно хозяев потерял. Но выйти нельзя и шлепнуть его нельзя: кругом немцы. Я смотрю на него, он на меня. Только он словно не замечает меня — ведь собака носом видит, не глазами, а ветер не от меня дует, а на меня. И этак мы с ним девять с лишним часов провели, друг возле дружки; уже совсем стемнело, когда он убежал, верно где-то своих почуял. Я вылез из болотца, а у меня все тело будто отсиженная нога…