Павлика направили в распоряжение Главного политического управления Красной Армии. Здесь ему устроили строгий и придирчивый экзамен, дали перевести на немецкий трудную статью из «Правды». Павлик легко справился с заданием, он еще с первого курса подрабатывал переводами. «Будете работать у нас!» — удовлетворенно сказал старший инструктор ПУРа, седой, кудрявый, с близорукими, устало-насмешливыми глазами полковой комиссар.
— Я просил бы… — начал было Павлик.
— …Отправить меня на фронт, — живо докончил за него полковой комиссар. — Все в свое время…
Чердынцевы остались в Москве, вместе с другими москвичами пережили они незабываемый день Ноябрьского праздничного парада, когда, словно возродившаяся из пепла, двинулась по Красной площади, мимо Мавзолея, могучая боевая техника — танки, бронемашины, тяжелая и легкая артиллерия; двинулись свежие дивизии уральцев и сибиряков, чтобы отсюда, из сердца Москвы, сразу ринуться на поля сражений и положить начало тому, что потом во всем мире называли «русским чудом».
Между тем Павлик с горечью обнаружил, что никто не собирается перебрасывать его через линию фронта для выполнения опаснейших и таинственных заданий. Дело, на которое его определили, называлось не контрразведкой, а всего-навсего контрпропагандой. Павлик пробовал взбунтоваться, благо он еще оставался «штатским», но полковой комиссар, щуря свои близорукие, насмешливые глаза, сказал:
— Цель каждого бойца на переднем крае — убитый враг, наша с вами цель — враг, добровольно сдавшийся в плен. Что вам придется делать? Подрывать средствами идеологического воздействия моральный дух противника, призывать его к сдаче в плен, склонять к пассивному сопротивлению, к дезертирству, к саботажу. Такова ближняя, — он подчеркнул это слово, — цель. Дальняя же и конечная цель — подготовить немецких солдат, являющихся частью немецкого парода, к приятию тех справедливых общественных и социальных форм, которые войдут в жизнь после нашей победы, подготовить их к новому бытию, очищенному от заразы гитлеризма…
За окнами, в голубом, чистом небе, таяли хлопья зенитных разрывов: только что низко над городом, раскидав куда попало бомбы, пронесся шальной немецкий самолет. Немцы с трех сторон окружали Москву, они смыкали кольцо блокады вокруг Ленинграда, за их плечами лежали просторы Белоруссии, Прибалтики, Украины. И вот в эту жестокую, трудную пору партийный мозг армии думал над тем, как будут строить свою жизнь освобожденные от фашизма немцы! Павлика потрясло величие этой мысли, этот великолепный в своей уверенности и мудрости прогляд в грядущее, и, хотя готовился он не к такой войне, он с гордостью подумал о деле, которому будет служить. С неизведанной ранее ясностью открылось ему будущее: не видать гитлеровцам Москвы как своих ушей, не видать им Ленинграда, все их военные успехи ничего не стоят, не значат перед неотвратимым ходом исторической судьбы.
В этот день полковой комиссар доверил Павлику первое самостоятельное задание: составить листовку. Всю свою с детства копившуюся, зревшую ненависть к фашизму, все свое яростное презрение к гитлеровской военщине, оскверняющей нашу землю, вложил Павлик в эту листовку…
— Я думал, вы что-то поняли из нашего с вами разговора, — грустно сказал полковой комиссар, ознакомившись с творением Павлика, — а вы мыслите на том уровне, когда еще играли с ребятами в казаки-разбойники. Прочтя вашу листовку, немецкий солдат не только не пожелает перейти к нам, а станет драться, что называется, до последней капли крови. Запомните навсегда: фашизм — это одно, немецкий народ, Германия — совсем другое. Для вас, политработника, это должно быть рабочей предпосылкой.
— Я понял, товарищ полковой комиссар, — подавленно сказал Павлик. — Разрешите, я перепишу листовку.
— Нет, теперь вы напишете рождественский рассказ — скоро рождество. Да, да, настоящий святочный рассказ, только вместо бедного ребенка, замерзающего в сочельник под окном богача, у вас будет замерзать немецкий солдат под русской елью!