— Покурить не найдется, приятель? — из-за кустов вышел молоденький лейтенант в щеголеватой шинели и хромовых сапогах, забрызганных грязью.
— Я не курю, — ответил Павлик.
— Ну, правильно, — лейтенант засмеялся. — Мое везение…
Опустившись на бурый игольник у подножия сосны, он достал из кармана мятую тонкую папиросу и закурил.
— Последняя, — пояснил он в ответ на удивленный взгляд Павлика.
— Откуда вы? — спросил Павлик.
— Оттуда! — лейтенант махнул рукой в сторону передовой. — Откуда же еще?
— А здесь что делаете?
— Как что? — лейтенант с горечью усмехнулся, рот его повело гримасой. — Драпаю!
Отвратительное слово, порожденное начальным периодом войны, резануло Павлика по сердцу:
— Что это значит?
— А вы что, не знаете? — лейтенант приподнялся на локте. — Наступление на участке сорвалось, немцы устроили котел, удалось вырваться… — лицо его сморщилось, он с силой воткнул недокуренную папиросу в землю и заплакал.
На какое-то время Павлик словно утратил сознание, голова стала жестяной, и по ней ухал молот. Так вот, оказывается, что случилось за время их вынужденной посадки, вот почему пустовала дорога, вот почему наткнулся он на немцев! Надо возможно скорее принять в себя все это. Ведь он прожил два последних дня в ликующем мире наступления и победы, когда на деле было поражение, разгром. Надо все понять, принять и перестроиться, чем скорее, тем лучше. Он уже испытал раз, что значит душевная неготовность…
— Ну, я пойду, — лейтенант поднялся, утер лицо носовым платком. — Как там, фрицев не повстречали?
— Я почти столкнулся с ними на дороге.
— Правильно, — сказал лейтенант. — Они теперь перережут дорогу, где только возможно… Пошли вместе?
— Нет, — сказал Павлик. — Мне в другую сторону.
— Ну, что ж… — и лейтенант зашагал прочь.
— Постойте, — крикнул Павлик. — Вы случайно не знаете полкового комиссара Елагина?
— Откуда он?
— Из Политотдела армии.
— Нет…
— Высокий такой, пожилой, плечистый…
— Не помню. Там многие вырвались с боем из окружения, целые части…
Лейтенант удалился, а Павлик продолжал свой путь к передовой. Он сознавал, что это безрассудно, надо было повернуть назад и вместе с лейтенантом пробираться к Волхову. Но где-то там, неподалеку, находился Елагин, и он не мог повернуть назад.
И Павлик шел, огибая глубокие балки, перескакивая через быстрые ручьи, шел сквозь кустарник и бурелом, шел то загаженными просеками, то чистой, нетронутой чащобой. Самое трудное было не думать. Не думать о том, какой прекрасной еще нынешним утром представлялась ему жизнь, не думать о том, что прорыв, несущий освобождение Ленинграду, превратился в поражение, не думать о Ленинграде, по-прежнему стянутом кольцом блокады, не думать о том, что Елагина, быть может, уже нет в живых. Надо думать о самом простом, близком, о том, чтобы не сбиться с пути, не наткнуться на немцев. Надо внимательно приглядываться ко всему, слышать каждый шорох, словом, быть начеку. Но боль плохо поддавалась уговорам, порой Павлик чувствовал, что теряет направление, утрачивает окружающий мир, проваливаясь в глубь самого себя, своей боли…
Навстречу все чаще попадались бойцы и командиры, вырвавшиеся из окружения. Люди шли группами и в одиночку, со странной неторопливостью, которую он заметил уже при встрече с лейтенантом. Молчаливые, с землистыми лицами, они медленно, словно в полусне, брели по лесу. Павлик пытался заговорить с ними, они отвечали односложно и неохотно, и ничего нового сказать не могли. О полковом комиссаре Елагине никто не слыхал…
С каждым шагом Павлику все труднее становилось идти вперед против общего, устремленного вспять движения людей; он ощущал его столь же осязаемо, как пловец встречное течение. Если б хоть один из них сказал ему: «Куда вы идете, там нечего делать, ступайте с нами!» — возможно, он повернул бы назад. Но люди, будто оглушенные, даже не замечали, что Павлик идет туда, откуда они вырвались с боем, с напряжением всех сил.
Вот мимо Павлика, даже не взглянув на него, прошли двое раненых: высокий боец с перебитой ногой и низенький сержант с забинтованной головой. Высокий боец одной рукой опирался на палку, другой — на плечо товарища. Здоровой ногой он делал длинный шаг, затем подтягивал искалеченную ногу. Почему-то эти двое очень запомнились Павлику: было что-то торжественное в строгом, точном и неторопливом ритме их движения…