Уже в сумерках Павлик наткнулся на двух политруков, тащивших самодельные носилки: шинель, туго натянутую между двух тонких стволов берез. На шинели покоилось чье-то большое тело, укрытое по грудь солдатским одеялом. Словно отдельно от тела, торчали из-под одеяла две ноги в кирзовых сапогах, пропитанных кровью. Павлик увидел сперва ноги, затем взгляд его скользнул выше: бледное, в чернь, лицо с закрытыми глазами, ушедшими, как у покойника, в глубину глазниц, странное, несоразмерное лицо с огромным лбом и маленькой, будто скомканной нижней челюстью, лицо Елагина.
21
— Алексей Петрович! — крикнул Павлик, кидаясь к носилкам.
Веки раненого затрепетали и медленно поползли под лобную кость, открывая мутные, будто невидящие, глаза.
— Павлик? — проговорил он тихо. — Вы здесь?
— Я искал вас, Алексей Петрович!
— Опустите меня, — сказал Елагин, и политруки осторожно поставили носилки на землю.
— Алексей Петрович… — Павлик склонился над изголовьем носилок.
— Мина… — медленным, спокойным голосом отозвался Елагин. — Дело табак…
Павлик положил свою руку на руку Елагина, она была холодной и словно безмускульной.
— Ну что вы! — произнес Павлик с мучительно-наигранной бодростью. — Вы же скоро будете в госпитале!
— Поздно, Павлик, — тем же трудным и спокойным голосом сказал Елагин. — Большая потеря крови, раны забиты грязью… — он говорил, словно речь шла о ком-то постороннем, кто не может его услышать. — Оставим это… Как вы оказались здесь?.. Разве там не знают?..
Павлик в нескольких словах рассказал Елагину о том, что произошло с ним.
— Что же это будет, Алексей Петрович?..
— Будет победа, Павлик… Будущий историк, может, вы сами… — Елагин умолк, на лбу его выступили крупные, как градины, капли пота, несколько секунд он боролся с болью в себе, сжав завалившийся рот, и, когда заговорил вновь, голос его звучал словно издалека. — Будущие историки войны уделят этой неудаче одну-две строчки, не больше… Она ничего не меняет… ни на нашем фронте… ни, тем более, в ходе войны…
Елагин снова умолк, пот струями стекал по его лицу, а когда он заговорил своим далеким голосом, Павлик понял, что боль не отпустила его. Видно, он уже не верил, что боль когда-нибудь минует, и говорил потому, что, тяжело раненный, умирающий, хотел помочь Павлику, живому, жить дальше, хотел передать ему свою веру в будущее. Порой он заговаривался, терял нить мысли, но вновь ловил ускользающий конец, и с тонких, завалившихся губ слетали слова, полные разума и доброй силы.
Губы Елагина еще шевелились, но не рождали звука, и Павлик дал политрукам знак, что пора трогаться в путь. Только сейчас разглядел он спутников Елагина. Один, невысокого роста, хмурый, с замкнутым рябоватым лицом, был ему незнаком, зато в другом он сразу признал смуглого, худого, длинноногого оператора кинохроники Ханова. Эта встреча не обрадовала Павлика: хорошо бы иметь спутником кого-нибудь понадежнее. Впрочем, Ханов был крепкий, рукастый человек, а большего пока и не требовалось. Павлик с Хановым подняли носилки, а рябоватый политрук пошел вперед.
Быстро смеркалось. На темном фоне елей и сосен еще выделялись светлыми полосками стволы берез, но вот и они погасли. По небу ползли тучи, свет месяца редко-редко озарял лес. Тогда становились видны деревья, казавшиеся гигантами, зловещая густота кустарников и причудливо переплетающиеся тени. Затем все опять погружалось в непроглядную душную тьму.
Идти было трудно, тьма совала под ноги какие-то коряги, сучья, бугры, ямы, болотную топь. Павлик собственным телом чувствовал, как отзывается на Елагине тряска и колыхание носилок. Но Елагин молчал, только дыхание его стало шумным и хриплым.
Шедший впереди политрук, уже неразличимый в темноте, время от времени издавал тихий свист: путь свободен. Павлик столь же тихо отзывался…
Немцы возникли из тьмы ярким пучком света, вдруг сказочно прорезавшим лес, и резким, уже знакомым Павлику криком:
— Хальт!..
— Бегите!.. — услышал Павлик голос политрука, вслед за тем сухой, короткий щелк пистолетного выстрела, долгий крик, сменившийся многими криками и длинной автоматной очередью.
Луч электрического фонарика захватил кустарник справа от них. Повинуясь единому порыву, они вломились в этот кустарник и помчались сквозь него, преследуемые автоматными очередями. Треск выстрелов остался уже где-то в стороне, когда Павлик, зацепившись полой шинели за куст, оступился и чуть не упал. Ханов, неудержимо рвавшийся вперед, выпустил одну из ручек носилок, они накренились, и Елагин впервые застонал.