И Павлик сел писать рассказ о солдатском одиночестве, о бессмысленной гибели немецкого солдата в студеном просторе чужой земли, о запоздалом прозрении истины, которая пришла к солдату в предсмертные минуты вместе с забытым мотивом детской песенки: «О танненбаум, о танненбаум, ви грюн зинд дейне блеттер!»…
— Теперь, я вижу, вы действительно поняли меня, — сказал полковой комиссар. — Ступайте в отдел кадров, вас оформят в штат новой газеты для войск противника, которую мы сейчас создаем. Но условимся заранее: в строй не проситесь, не пустим.
Шестого декабря, через месяц после ноябрьского смотра сил, весть о «русском чуде» — о разгроме немцев под Москвой — облетела землю.
Павлик нарочно выбрал этот счастливый день, чтоб сообщить матери о своем назначении:
— Мама, я уезжаю работать в немецкую газету.
— Что это значит?
— Ну, в газету для войск противника.
— В качестве кого ты едешь?
— Литературным сотрудником. Мне даже звание дали, — сказал он со смехом, — техник-интендант второго ранга!..
— Значит, ты едешь на фронт?
— Ну что ты! Это только говорится — фронт. Наверное, буду сидеть в каком-нибудь заштатном городишке и делать то же, что делал все время здесь: уговаривать немцев сдаться в плен.
Она пристально посмотрела на сына и впервые ничего не могла прочесть на его лице:
— Если ты всерьез так думаешь, тебе лучше не ехать. Не обманывай себя: ты едешь на войну, на самую страшную и беспощадную войну, какую знала история, и должен быть готов ко всему.
— Я это знаю, мама… — тихо сказал Павлик.
У матери сжалось сердце. Но ведь сын принял то решение, которого она втайне ждала от него.
— Что ж, я не стану тебя отговаривать, сынок, ты поступил правильно. Я не могу сказать тебе даже тех слов, какие говорит каждая мать: береги себя. Ведь я не знаю, что значит беречь себя на той войне, которая тебе предстоит. Может быть, беречь себя там — значит, стать ничтожеством, низким, маленьким человеком. Конечно, тебе проще всего быть мужественным под огнем, но от тебя потребуется и другое мужество — в отношениях с людьми. Не считай всех ангелами, люди гораздо хуже и гораздо лучше, чем ты привык думать, а главное — куда сложнее… — Она помолчала, затем тихо добавила: — Вот и кончилось наше детство, сыночек…
Это был их последний большой разговор. Все оставшиеся до отъезда Павлика дни были наполнены деятельной суетой, не оставлявшей матери времени для раздумий. Только порой вдруг замирала ее рука, державшая иголку или утюг, по-старушечьи стеклянел взгляд, но тут же, вызывающе тряхнув своей маленькой, красивой, сильно поседевшей головой, она сбрасывала короткое оцепенение. Павлику выдали форму, они вместе прикрепляли кубики на петлицы и звездочку на ушанку и уверяли друг друга, что форма очень его взрослит.
Отъезд Павлика затянулся до самого Нового года, который они скромно отметили пирогом с картошкой и бутылкой плодоягодного вина. К этому времени из Казани вернулась Катя. Мать обрадовало это. Павлик был уже полностью экипирован, снабжен всем, что только могла измыслить материнская забота. Она, и только она сделала то последнее, что может сделать мать для сына, — собрала его на войну. Но проводы она решила уступить невестке: ей не хотелось, чтобы сын видел ее в минуту слабости. Все получилось как нельзя лучше: мать сделала работу, а лирику предоставила жене. Она согласна, чтобы так было и впредь.
Они простились коротко, сдержанно и просто, мать чуть прикоснулась губами к его щеке и сказала:
— Пиши мне всегда два слова: жив-здоров, но по возможности чаще.
А когда захлопнулась входная дверь, она прошла в комнату, села в свое любимое кресло, по привычке поджав под себя ноги, и медленно, беззвучно заплакала.
2
Они ехали долго, казалось, трамвай давно покинул пределы Москвы и несется сейчас сквозь неведомый простор. Мрак затемненных улиц, изредка прорезаемый таинственными синими огоньками фонарей, еще усиливал это ощущение.
— Похоже, этот трамвай мчит меня прямо на передовую, — сказал Павлик.
— Не представляйся, что тебе так весело, — отозвалась Катя.
Павлик пожал плечами. Почему-то Катя считала всегда, что знает его состояние лучше, нежели он сам. А он вовсе не испытывал грусти, захваченный тем, что ждало его впереди. Но Кате нравилось придумывать его на свой лад, с этим придуманным Павликом ей было душевно легче управиться, чем с настоящим, зыбким, живым. В этом сказывалась та женская властность, которую с обычным своим чутьем угадала в ней мать. Трудно властвовать над человеком, если ощущаешь его во всей его сложности. Павлик был для Кати маменькиным сынком, милым мальчиком, значит, сейчас, когда он выпал из-под теплого, материнского крыла, ему полагается грустить. А если он спокоен и весел, значит, бодрится, ломается…