Наконец из-за деревьев выметнулась верхушка живого пламени, а еще через несколько шагов стали видны и черные фигуры сидящих вокруг костра немцев. За обочиной, увеличенная собственной тенью, грузнеет громада самоходки. Возле нее, что-то напевая, расхаживает часовой. Они подбираются ближе.
— явственно звучит в ночи знакомая Павлику любимая песенка ганноверских немцев.
— негромко, но со смаком поет немецкий солдат в куцеватой шинели с поднятым воротником, в натянутой на уши пилотке и коротких сапогах с жестким голенищем, поет под чужим небом, посреди чужой земли, за тысячу верст от родного Ганновера, от родных толстоногих девок, поет, чтобы подбодрить себя, отогреть сердце, хоть ему и внушают, что он победитель. Конечное дело победитель, ишь куда забрался! — но уж больно все непривычно, враждебно вокруг: и ночь, и лес, и пустынная дорога. Он, не задумываясь, отдал бы, этот победитель, и свою победу, и все пройденные, кровью оплаченные пространства чужой земли, чтобы только вернуться целым в свой Ганновер, ибо знает, твердо знает в тайниках сердца солдат — никогда эта земля, эти люди не смирятся с тем, что он здесь. Он ходит взад-вперед, волоча свою тень, и вдруг резко оборачивается, будто почуял опасность и готов к отпору. Но это только игра, своего рода заклятие страха. Ничего он не чует, солдат, он не ведает, что судьба его уже решена, что она крадется к нему в образе рослого бойца с железными руками. Ничего он не знает, просто ему, как обычно, тревожно, холодно и печально. И, отгоняя прочь тоску, он заводит последний и самый смачный куплет о круглых, как яблоко, задницах ганноверских девок:
«Ну и сидел бы в своем Ханновере!» — с ожесточением думал Павлик, следя за тем, как подбирается Кочетков к часовому. Когда с часовым будет кончено, они забросают сидящих у костра немцев гранатами — и дело сделано. Но часового надо убрать первым, иначе он с перепугу откроет стрельбу и наделает бед…
И сидел бы в Ганновере со своими толстозадыми девками, какого черта принесло тебя на чужую землю, которую десятки поколений Чердынцевых, Кочетковых, Жигаловых и Рысевых полили своим потом и кровью! Где ими, а не тобой проложена каждая тропка, переброшен каждый мостик, отвоевана у пустоши каждая пядь родной земли. Вольно или невольно опоганил ты эту землю, истоптал поля, порушил города, пожег деревни, искромсал леса, а сколько певцов этой земли ты убил, поющий о доме солдат! Так подохни же, как собака, подохни, не ведая, откуда пришла к тебе смерть, с земли или с неба, и не будет тебе ни Ганновера, ни девок, конец тебе, солдат!
Павлик увидел, как поднялась из-за кустов громадная фигура Кочеткова, как нависла она над немцем и вдруг рухнула на него, подмяв под себя.
— словно подавился немец последним словом. И тогда Павлик поднял руку и метнул гранату в немцев, сидевших у костра. Гранаты, брошенные Жигаловым и Рысевым, догнали первую в полете, три разрыва слились в один, три вспышки — в одну слепящей яркости вспышку. Затем — тьма, и во тьме красными хлопьями горели разметанные поленья костра.
Теперь осталось лишь обыскать убитых немцев, забрать оружие, уцелевшие продукты, подорвать гусеницу самоходки и заклинить ствол…
…И вот Павлик опять сидит под тем же деревом, на ворохе опавшей листвы, в вышине по-прежнему плывут, рассекая облака, острые верхушки сосен, а рядом дышат во сне бойцы.
«Милая мама, я прервал свое письмо к тебе, чтоб сделать с товарищами доброе дело: убить четырех врагов и вывести из строя самоходную пушку, на которой они прикатили сюда, в смерть. Мне надо еще многое сказать тебе, но ужасно хочется спать. Я скажу только о самом главном, потому что это нужно тебе… Так вот, если суждено мне остаться здесь, не думай, что я умер, не живя, подобно отцу. Нет, мама, я прожил здесь огромную, прекрасную жизнь, я научился плавать, и какое же это счастье — самому плыть по бескрайнему морю жизни!..»
Дремота все сильнее клеит глаза, как ни таращи их, они словно закрываются изнутри. Верхушки сосен отделяются от стволов и, став парусами, уносятся в небесное, светящееся серебром море. Павлик спит, и, как у всякого спящего юноши, лицо его становится детским и чуть обиженным…