Араб покупал дом со всей обстановкой, кроме библиотеки и коллекций, ими он не интересовался, да их Дарси и не продал бы. Транспортная контора в Мекнесе должна была с завтрашнего дня начать упаковку. Он давно знал управлявших ею французов. На них можно было положиться: все аккуратно примут по списку, бережно уложат, отправят в Париж и там по списку сдадут. Суламифь, правда, говорила, что лучше было уложить вещи еще при них, а то покупатель может кое-что оставить себе. Но Дарси отвечал, что покупателя он тоже давно знает, это очень честный набожный мусульманин. «Завтра непременно и уедем», — думал он, прислушиваясь с некоторой нервностью к грохоту автомобиля. Это уезжал за газолином шофер. «Оружие я им оставлю в подарок». Французские власти же так давно роздали европейцам старые винтовки системы Гра, револьверы, а также ракеты для сигнализации воинским частям на случай внезапного нападения. Всюду были вышки с часовыми. Осторожные люди держали оружие у окон, но Дарси даже не вынул его из ящика. «Какое там нападение — на дом, где восемь мужчин!»
— Они оставили нам в столовой ужин, — сказала Суламифь, входя в гостиную. — И нет ничего странного в том, что они пошли спать: они могли думать, что мы приедем позднее, — бодрым тоном добавила она (хотя он и не говорил, что находит это странным).
— Ты, верно, есть не хочешь?
— Думать о еде не могу. Но чаю я выпил бы.
— Я тоже. Тогда лучше будем пить здесь.
— Знаешь что? Хотя и поздновато, я, пожалуй, позвонил бы по телефону в Рабат к этому покупщику. Хочу попросить его приехать завтра пораньше, мы тогда тотчас улетели бы. Что ж тут сидеть?
— Пожалуй, позвони. В десять часов он едва ли уже спит. Тогда ты этим займись, а я заварю чай.
Она вышла. В длинном коридоре было темно и что-то уж необычно тихо. Комнаты прислуги все выходили в коридор, мужская помещалась с одной стороны, женская с другой. Обычно под дверьми свет виднелся и в более поздний час, и доносились веселые или ворчливые голоса. Она остановилась и прислушалась. «Ничего... Странно!» Прошла на кухню, выходившую в среднюю часть коридора, поставила воду на огонь, опять зачем-то вышла в коридор. «Точно их нет! — с жутким чувством подумала она. — Да что же, впрочем, тут странного! Ну, легли и уже спят!»
Когда вода вскипела, Суламифь вернулась в гостиную с подносом, с чайником, чашками.
— Что же он ответил? В котором часу приедет? Дарси развел руками.
Непонятное дело! Телефон не отвечает!
Суламифь изменилась в лице.
— Неужели за время нашего отсутствия они ухитрились испортить телефон. Или?..
— Или что?
— Нет, вздор!.. Ну, давай пить чай.
Она налила воды в два чайника. Сама пила марокканский, мятный и сладкий. Очень его любила. Разговор не клеился. Она придумывала вопросы.
— Что это ты читал?
Он назвал пьесу Клоделя с некоторой досадой — не только потому, что был дурно настроен. Ему не нравились новые драмы. По его мнению, французский театр был гораздо интереснее и талантливее в ту пору, когда был правдив и реален, хотя бы в еще недавнее время Порто-Риша, Бека, Бернштейна. Этот жанр, по его мнению, не мог устареть, как не могли устареть романы Стендаля, Флобера или Толстого: «Напротив, очень быстро старятся и скоро становятся смешными пьесы с поэтическим завыванием». Ему в этот вечер не очень хотелось говорить — он все без причины нервно оглядывался по сторонам, — но молчать было еще неприятнее. Дарси поговорил о театре, затем о том, как они хорошо заживут в Париже, и наконец, вспомнив о «Песне песней», своем обычном источнике радости, привел некстати цитату. «Прекрасна ты, возлюбленная моя, как Фирца, любезна, как Иерусалим, грозна, как полки со знаменами. Уклони очи твои от меня, потому что они волнуют меня!» — сказал он якобы весело. Но ни Суламифь, ни он сам и от «Песни песней» в этот вечер не развеселились. «Так совсем впадем в черную меланхолию!» — подумал он и предложил сыграть в шахматы. К слову рассказал, что где-то у кого-то были в Париже необыкновенные шахматные фигуры, будто бы точная копия тех, которые Гарун-аль-Рашид послал в подарок Карлу Великому.