Костик ничего не смог бы выразить словами, но чувствовал, что с ним происходит что-то очень важное, несравненно более важное, чем велосипед, уроки и даже взаимоотношения с отцом. То, что он чувствовал, поднимало его много выше большинства детей и очень многих взрослых. Ему, обыкновенному восьмилетнему мальчишке с веснушчатым носом и ободранными коленками, явилась Красота, одно из самых совершенных ее воплощений. И он не оказался слеп, он увидел ее — не столько глазами, сколько всей душой. Гармония формы и цвета, сочетание необходимости и излишества, что-то еще — необъяснимое, нарушающее гармонию, но без чего не бывает настоящей красоты, все это, соединившись в бабочке, потрясло его. На какое-то время все остальное потеряло значение и смысл. Остался только Павлиний Глаз и страстное, жгучее желание стать обладателем этого чуда.
Медленно-медленно Костик опустился на колени. Бабочка, почувствовав опасность, сложила, снова развела крылья и замерла, готовая вспорхнуть. Замер и Костик. Солнце пекло затылок, в колени впились острые камешки, но он терпел, а рука его, между тем, постепенно приближалась к бабочке. Стараясь не дышать, он развел большой и указательный пальцы... Теперь надо было дождаться, пока Павлиний Глаз сомкнет крылья. Костику хотелось взять его осторожно, не испортив ни капельки его красоты. А бабочка, точно знала это и тоже выжидала.
Прошла минута, другая... Невмоготу было держать на весу руку, затекла спина, все острее становились камешки под коленями, а по взмокшей шее кто-то ползал уверенно и безнаказанно. Костик почувствовал, что еще несколько секунд, и он не выдержит...
Бабочка покрутила головой, отодвинулась и сомкнула крылья. Наконец! Он напрягся, но теперь, чтобы дотянуться, надо было чуть-чуть наклониться вперед. Тело, замершее в неестественной позе, не выдержало этого «чуть-чуть» и потеряло равновесие. Чувствуя, что сейчас упадет, Костик сдвинул колено. Скрипнули камни — и все пришло в движение: бабочка сорвалась с места, Костик с криком бросился на нее, сбил в траву, но схватить не успел. Бабочка вспорхнула, заметалась и тут же снова попала под удар. Костик, не раздумывая, всем телом бросился на то место, куда она упала...
Он лежал, тяжело дыша, сердце колотилось о ребра, но Павлиний Глаз попался, это было ясно. «Наверное, крылышки поцарапались, — подумал Костик. — Ну, ничего... Надо взять в библиотеке книжку, в которой написано, как по-настоящему засушивают бабочек. — Он счастливо улыбнулся. – Никому не покажу... Долго-долго буду смотреть, какая она... Может быть, Аленке только... Потом...»
Костик долго перебирал смятые стебли травы, соломинки и листья, пока не вытащил из-под них бабочку. Она была еще жива и слабо трепыхалась. Костик смотрел на нее в недоумении и не мог понять, куда делось то, чем он любовался минуту назад. От былого великолепия не осталось и следа. Жалкий, изломанный и обесцвеченный Павлиний Глаз был похож на скомканную бумажку. Из крыльев, ставших тусклыми, а местами вовсе прозрачными, торчали какие-то перепонки, одно нижнее крыло оторвалось совсем... Костик раскрыл ладонь, бабочка медленно поползла по ней, волоча за собой какие-то желтые мокрые нитки. «Кишки...» — подумал Костик, и вдруг ему стало так плохо, гадко и тоскливо, как не было еще никогда. Он заплакал...
Слезы текли, он их размазывал по щекам, а в груди ворочалось что-то тяжелое и грубое, оно царапало, давило, не находило себе выхода, и это невозможно было терпеть. Он понимал, что совершил что-то ужасное. Слово «убийство» не пришло ему на ум, но он чувствовал, что переступил какую-то роковую черту, за которой теряет смысл все, во что он верил и считал неизменным: добро, красота, порядок, любовь родителей, сама жизнь... Это было так неожиданно и страшно, что ему не верилось в солнечный день, не верилось, что еще совсем недавно все было так просто и хорошо, несмотря на неприятности, которые на самом деле были такими пустяковыми. Ему стало казаться, что он никогда уже не будет веселым и беззаботным, не сможет смеяться… А самым ужасным было то, что ничего нельзя было вернуть: ни бабочку, ни того Костика, которым он был еще утром. Чудо исчезло, мечта — тоже.
. . .