К. М. Быков (справа) на XV Международном конгрессе физиологов.
На пробковой пластинке покоилась рыбья голова. Металлические зажимы крепко держали ее, точно от этого осколка организма ждали серьезного сопротивления. Кругом ни капли воды, а голова вот уже много часов чувствовала себя превосходно. Она дышала, распахивала и закрывала жаберные крышки, вращала глазами, точно ее никогда из воды не извлекали. Она захватывала ртом воображаемую воду, глотала ее. Плавники двигались то спокойно, то резко, словно куда-то уносили ее. Пережив свое тело, голова словно акклиматизировалась в лаборатории, применившись к земной атмосфере.
Приготовления к опыту проходили на глазах у гостей. Вращающийся нож мгновенно отделял голову от туловища рыбы, проворные руки торопились закрепить ее на пластинке, чтобы сохранить жизнь мозгу — деликатнейшему органу, всегда умирающему первым. Кровеносный сосуд, идущий к нему, приключали к аппарату, откуда поступал богатый кислородом солевой раствор. Там, где жидкость оттекает от мозга, трубка связывала вену с пробиркой. Таков скромный рецепт обращать водную обитательницу в земную.
Знаменитый Леви долгое время любовался препаратом, восхищенный, жал руку Быкова и неизменно повторял: «Sehr gut… — Prachtvoll gut». Бельгиец Бакк около часа провел у рыбьей головы, расспрашивал Быкова, допытывался у него, просил сообщить ему в Бельгию результаты работы. Японский делегат, известный Като, поручил своему ассистенту изучить технику эксперимента над рыбьей головой.
Один из гостей заметил Быкову:
— Это как будто не ваш стиль работы? Школа Павлова предпочитает опыты делать на нормальном животном.
Быков усмехнулся.
— Вы считаете, что рыбе чего-нибудь нехватает? Опыт производится в абсолютно нормальных условиях.
Кто этот сотрудник и зачем ему понадобился опыт с рыбьей головой?
Начнем по порядку.
Холодным январским днем 1914 года в Институт экспериментальной медицины явился высокого роста мужчина лет тридцати и с бьющимся сердцем спросил физиолога Павлова. Он прислал из Казани ученому письмо и просил разрешения приехать. Ответ прибыл по телеграфу: «Приезжайте, я сделаю пребывание ваше полезным». Гость стоял у дверей в глубоком волнении. Он ждал увидеть сурового ученого, молчаливого и строгого, и напряженно обдумывал, как с ним держаться.
Раздались быстрые шаги, и смущенный провинциал увидел того, кого с таким волнением дожидался.
— Здравствуйте, Константин Михайлович! — как старому знакомому, пожимал ученый руку приезжему. — Как поживаете? Хорошо съездили? Устали?
«Откуда он знает мое имя и отчество? — думал растроганный Быков. — Неужели это Павлов?»
Как в самом деле не растеряться, — ученый с первого письма запомнил его.
— Что же вы молчите? — тормошил его Павлов. — Рассказывайте… Что нового в Казани? Говорят, физиологи у вас первоклассные. И вы, верно, такой?
Ученый увлек своего нового помощника, долго водил его по лаборатории, запросто рассказывал, точно старому другу. Он знакомил его с ассистентами, рассказывал о завершенных и незавершенных работах. Теперь дело за новым сотрудником, лаборатория ждет его.
— С чего мы начнем? — робко спросил приезжий.
— А вы собачку готовьте.
На языке лаборатории это значило: оперативным путем вывести наружу проток слюнной железы и выработать у животного ряд временных связей.
— А с темой как будет? — заинтересовался Быков.
— Есть у вас своя — хорошо, нет — я дам вам свою.
Так просто они столковались.
Было время, когда двенадцатилетний Быков зачитывался книгами «Химик-любитель» и «История свечи» Фарадея. Он так долго черпал из них вдохновение, пока не уверился, что нет науки на свете более важной, чем химия. Мальчик раздобыл «инвентарь»: колбы, спиртовку и градусник, и посвятил себя изучению химии. Глухой монастырь у Чухломы — место ссылки монахов — стал его «академией». Здесь добывал он у знакомых монахов учебники, химик-монах открыл ему, доступ в свою лабораторию. Тайны химизма на всю жизнь пленили его. В лаборатории Павлова Быков избрал ту область физиологии, в которой господствует химия.
Можно было ожидать, что между склонным к «нервизму» учителем и увлеченным «химизмом» учеником возникнут нелады. Но не такой была школа, в ней каждый находил свое место. Терапевты и бактериологи, психиатры и хирурги — всякий сохранял свои цели и пути. Идеи вливались в общий поток, шли в одном русле. Не было разброда, каждый трудился над собственным делом, руководимый единой волей учителя.