— Где он? — вначале прошептала она, чтоб нас не услышали, но не сдержалась: — Что ты с ним сделал?! Говори!.. Или, клянусь, я убью тебя… Он единственный свет в моей жизни, и мне больше нечего терять!
В ней было столько решимости, гнева, отчаяния, что я совершенно не сомневался в ее угрозах. К счастью, к нам тотчас же подоспели медбрат дородного телосложения в сопровождении врача, которые сковали Фелицию в руках и мягко выхватили осколок. Все это время, пока ее силой выводили из палаты, она смотрела лишь на меня и повторяла: нельзя было доверять его мне.
По выходе из палаты врач попросил зайти к нему в кабинет, как только я смогу подняться. И все же еще некоторое время я провел в койке, пытаясь что-либо понять, осознать и вспомнить. На тумбе, кроме стакана воды, лежал мой личный дневник, видимо, найденный персоналом во внутреннем кармане куртки. Я судорожно открыл его на последней странице, однако запись обрывалась тем моментом, какой я и сам прекрасно помнил. Значит, нечто случилось глубоким вечером, иначе я бы написал пару строк перед отходом ко сну. Быть может, мерзавец, который напал на Фелицию утром, вновь явился к нам домой, причем ударив исподтишка, ведь в честной битве я бы смог защитить сына. И сбой в памяти не что иное, как последствие сотрясения мозга. Почему же тогда у меня не болит голова?
Мне подумалось, что название отделения даст крупицу информации, и я спросил об этом соседей по палате. У окна располагалось двое: молодой юноша неподвижно, меланхолично смотрел вдаль, не моргая и не смещая взгляда, а мужчина моего возраста читал книгу и каждые несколько секунд настороженно посматривал на нас, словно мы могли накинуться на него в любой момент. Вначале никто не отозвался на мой голос, затем я повторил громче, и мужчина с книгой сказал:
— Зачем спрашиваешь? Ты же знаешь.
— Разумеется, нет. В противном случае не тревожил бы вас.
— Все ты знаешь: тебя же прислали сюда они.
Одному Господу известно, что он имел в виду, но я оставил всякие попытки понять это и решил не тратить время попусту — врачи уж точно расскажут мне, а может, и прольют свет на случившееся дома.
В коридоре было немноголюдно, лишь пару медбратьев дежурили вдоль стен. Они любезно указали путь к нужному кабинету, дверь которого оказалась заперта: ох и что это за доктора, если их никогда не бывает на месте! Неведение невыносимо раздражало, однако все эмоции померкли разом, едва я прочел стенд сбоку от двери, после чего невольно осел на ближайшую скамью, не в силах держаться на ногах…
Да быть того не может! Я поверил бы во что угодно, но не в то, что нахожусь в психиатрической клинике.
Вдруг то, что я увидел в конце коридора — вернее, в начале, где был выход на лестничный пролет — разогнало самые жуткие мысли, оказавшись стократно волнительнее. Внутрь, несмотря на попытки медсестры воспрепятствовать этому, грубо и нагло ворвались двое мужчин. Тот, что выдавался вперед, высокий, широкоплечий, был одет в бордовый свитер с воротником, закрывающим шею; он шагал уверенно и властно, точно главный врач больницы, но явно был здесь впервые: ловко заглядывал в каждую комнату, оценивая положение вещей за доли секунд. О как дружелюбно он встретил доктора, мягко положив ладонь ему на спину и подталкивая вслед за ними, отчего тот не мог противиться! Каждое действие было настолько осознанным, выточенным, проникающим (равно как и искусная речь) вглубь доверия, отчего требовалось постоянно напоминать себе: этот блеск в глазах и улыбка хитрые, ничуть не добрые. Его спутник, с которым тот вел поначалу оживленную беседу, но быстро затих при встрече доктора, выглядел серьезнее, даже мрачно. Главным удивлением стала его личность, к сожалению, глубоко известная мне: это был мой отец!..
Каким образом у этого человека получается так настойчиво и часто появляться в моей жизни? И что, в конце концов, главе фабрики игрушек может понадобиться в этом месте, да еще в компании столь сомнительного, почти бандитского вида человека?
У меня не было иного выхода, кроме как вбежать в комнату досуга напротив кабинета, в это царствие цветочных горшков, так густо населивших комнату, будто их количество оказывало важнейшее лечебное действие. Однако широкий проем от одной стены к другой не имел двери и укромных углов, чтобы доктор мог наскоро выглянуть к своим больным. В таком дефиците времени я мог разве что повернуться спиной к кабинету, скрыв хотя бы лицо, и начать здороваться с каждым растением, пожимая им листья, точно в глубоком уважении ладони. Быть может, меня не заметили потому, что мой отец выглядел занятым делами мировой важности, или же меня спасла умелая маскировка, но сзади раздались лишь обороты ключа в замке, тонкий скрип петель и последующий дверной хлопок. С той же скоростью я совершил обратное действие — унизительное, беспардонное, опасное, в конце концов, ведь меня могли раскрыть. Но мне было крайне любопытно, о чем могут говорить члены столь разнородной компании, и я в высшей степени сомневался, что это как-то связано с лечением.