— Неужто вам желалось вступать в телесную конфронтацию с детьми?
— Нет — трижды нет! И уверяю вас, я бы никогда не осмелился покалечить их. Но стоит учитывать, что они держали в руках оружие, которое могли применить весьма необдуманным образом, в том числе и в вашу сторону, не будь вы таким… неожиданным. К тому же, не для того ли я служу вам, чтобы защищать нашу фабрику и бороться с подобного рода невежеством духовно, а, если потребуется, и физически. Сейчас же мне довелось наблюдать, возможно, пик невежества — во всяком случае, на всей диаграмме моей долгой жизни.
— Пусть так, но все украденные игрушки так или иначе найдут своих детей. Более того, я надеюсь, что они продадут их в половину стоимости детям из неблагополучных районов города, что полностью удовлетворяет нашим намерениям.
— Прекрасно понимаю, но столь частая благотворительность нисколько не возобновляет огромной траты средств.
— Это уже не столь важно. В скором времени мы в любом случае прекратим создавать игрушки…
Мне живо представилось, как после этих слов оба перестали дышать на время молчания, а глазные щели охранника расширились больше, чем при любом другом известии в его жизни. Лицо моего отца в то же время сделалось каменно-серым, неподвижным и печальным, точно он рассказал об утрате родного сына. Не скрою, что мне и самому стало интересно, по какой причине этот человек решил покончить с делом всей своей жизни, которому он посвятил больше времени, чем семье.
— Умеете же вы вводить людей в пограничное между ступором и шоком состояние.
— Простите мне подобную театральность… Я не объявил этого, потому что еще не принял окончательного решения, но оно кажется мне единственно верным. Придется продать фабрику, а все вырученные средства потратить на создание наибольшего количества игрушек в краткий срок. Предположим, в пару дней. Не могу я более видеть заголовки газет, печальные лица родителей и вполне ясное бессилие полиции — стоит действовать, причем как можно скорее! Мне думается, в праздник число пропаж снизится до минимальной отметки, чему мы с вами поспособствуем, а после придется отправить игрушки… всем детям города и страны.
— Однако! — ахнул охранник. — Но разве это поможет против него…
— Разумеется нет, но львиная доля жертв произошла не от рук Мэда Кэптива. Сейчас сами новости о нем и новые пропажи, подобно жуткой, ужасающей спирали судьбы, производят на свет все больше и больше похищений. И мы раздадим все, что сможем, и всем, кому только сможем. Разумеется, обеспечить каждого из сотен тысяч мы не в силах, но мы должны сделать все возможное, чтобы никто более не пострадал. Даже ценой нашей фабрики. Пускай лишь в городе, или — в стране…
— Но… Фабрика — это все, что у них есть, она… она не может перестать существовать. Конечно-конечно! безусловно! — мы защитим огромное множество нынешних детей, но как быть тем, кому только суждено стать будущими поколениями?
— Если мы продолжим бездействовать, этих новых поколений и не предвидится! Так что… верою и надеждой остается рассчитывать на благоразумие нынешних детей, которые сохранят игрушки для своих чад. Надеждой, одной нашей извечной госпожой надеждой…
Их разговор с крайне сомнительным содержанием велся, однако, серьезным, важным тоном детей, которые в ходе забавы взяли на себя роли подпольных детективов, если не хуже: разговором двух сумасшедших. Не в силах слушать подобные бредни, я то и дело переводил взгляд на девушку по соседству в надежде найти утешение в ее глазах — какое-нибудь невербальное послание, что не я один считаю это вздором. До чего же неожиданно было наблюдать, как она пристально слушала каждое слово и все крепче сдавливала металлическую перекладину, как случается у некоторых людей во время напряженной сцены в кино. Неужто эта взрослая девушка — годом позже уже будучи лишенная звания ребенка — верит хотя бы единому их слову?
Перед уходом охранник сделал небольшой поклон, и Бенедикт Савва все же явил нам свой вид (пиджачная спина и серебристые волосы на затылке), сместившись к некой двери и вскоре скрывшись за ней. Я обогнул конвейер по краю, но движения казались мне медленными, как во сне, хотя я с немалой ловкостью преодолел всю внутренность помещения и проход к лестнице, ведущей в кабинет на втором этаже. И вот передо мной была дверь подсобного помещения, а секунда, волнительный миг, помноженный на длительность мыслей, отделяла меня от встречи с отцом. Моему удивлению не было конца и края, когда внутри не обнаружилось ни одной души — ни живой, ни мертвой; хотя, без сомнений, полуминутой ранее мой отец скрылся в этой комнате, у которой — важное замечание! — не было иного прохода, кроме того, в котором я застыл в ошеломлении. Вместо того каждый клочок стеллажей вдоль стен занимало огромное плюшевое войско: по большей части в один-два ряда, но так, что на полках они полностью закрывали собой стены и нужно было глядеть в пол, чтобы не видеть этой пестрой картины. На высоте лихорадочной мысли, что это и впрямь сон, мне даже почудилось, как игрушечные медведи повернули шеи в мою сторону. Голова кружилась, точно я был сражен нервной болезнью. Жар окатил тело сверху-вниз, как поток горячей воды, затем холодной. Бред, галлюцинация, умопомрачение…