— Роуч… Я соболезную твоей утрате…
— Не смей говорить так, Алек! Ты знаешь значение этого слова. Соболезновать — чувствовать ту же боль. О нет, ты лжешь, ты бросаешься заученной фразой, как нас и учили в академии. Но ты не знаешь… Не знаешь, что значит прийти домой, обнаружить сына в страшном настроении, обессиленным, немым от горя, весь вечер во время ужина подбираться к нему в душевном плане, чтобы после на крыльце он наконец сам рассказал о том, что его… подругу, в смысле девушку, с которой он был, наверное, в первых в своей жизни любовных отношениях, с которой они были знакомы с пеленок, похитил маньяк. Не знаешь, что значит пытаться найти хоть одно слово, которое бы утешило его, уничтожить стыд от того, что ты как представитель полиции не смог спасти даже близкого человека твоего самого близкого человека, и по итогу молчать, потому что ничто в мире не может быть утешением такому событию. Не знаешь, что значит, пожелать сыну спокойной ночи, не зная, что это… последний раз. А утром зайти к нему в комнату и… Нет, он точно не сбежал из дома, как ты можешь предположить, и, признаю, эмоциональный повод был. Мелисса знает каждую его кофту, каждый носок, каждый рюкзак — все на месте.
Резкий поворот головы влево, к окну, затем обратно. Как искусный актер, чтобы подсмотреть реплику после длительного монолога. Не знаю, что он ожидал увидеть в облаках, но пронзил их взглядом, будто проникал сквозь, в космическое пространство.
— Это наказание, — продолжил он, — кара Господня за мои поспешные, необдуманные действия. Я не хотел мириться с этим, не хотел чувствовать боль… Все произошло быстро, за минуту: я взял пистолет, надел глушитель и закрылся в ванной. Я был не в себе, хуже Мэда Кэптива! Лучшие самоубийцы — это медики и полицейские, только мы знаем, как это сделать с точностью. К тому же, мы с тобой не раз видели неудачные примеры. Дуло направил в глазницу, через тонкие кости выстрел пробил вы мозг в продольном направлении. Не было никаких сомнений, только желание быстрее покончить с этим. В последний момент рука действительно дрогнула, краткий импульс по мышцам заставил ее сильно изогнуться. Пуля пролетела по щеке, но почти не зацепила, оставив только кровавый след и ожог как напоминание. Если это не Всевышний ясно дал понять, что мне стоит жить ради блага остальных, еще не похищенных детей, то у меня нет вариантов.
Укол в сердце: нелегко было слышать, что твой лучший друг едва ли не погиб от собственной руки. Я действительно не представлял, что за потрясение коснулось его. Какова боль этой утраты, если такой крепкий рассудком человек, как Роуч Андерсон, что задокументировано медработниками, совершил попытку самоубийства? К счастью, неудачную. Из-за подсознательного импульса из головного мозга? Холода, заставившего мышцы сократиться? Или даже Бога? Не важно. Я всей душой благодарил Эту причину.
47 секунд мы молча смотрели друг на друга, не зная, что сказать и сделать. Я — от бессилия голоса, он — в смущении искренним разговором. Начал ощупывать форму, будто в манжете рукава или воротнике полицейской рубашки была вшита сигарета. Трудно было сдерживать нервное напряжение без успокоительного, и он прошептал пару грубых слов без конкретного адресата. Впервые я не осуждал его вредную привычку; впервые я задумался: может, вчера она спасла ему жизнь?
— После всего ты хочешь сказать, что можешь мне соболезновать? Люди за дверью главного входа, все те семьи, лишившиеся детей, — возможно. Но точно не ты. И я, конечно, рад этому, потому что не приведи Господь тебе соболезновать мне!
— Я найду их! Верну всех… кого еще можно спасти!
— Именно так мы говорим себе уже месяц, однако результат не просто нулевой, а даже отрицательный. Впрочем… это уже не наша обязанность. Наш участок — тебя и меня конкретно — отстранили от этого дела.
— Не может быть!
— Алек, не притворяйся идиотом! У тебя слабо получается. Это самый ожидаемый исход после нашего провала. Может… а может, это и к лучшему. Раз мы не можем спасти даже собственных детей и бездействуем уже месяц, пусть «верхушка» найдет кого-то компетентнее. Сомневаюсь, что кто-нибудь справится лучше тебя, если даже ты даешь слабину, ох, сомневаюсь… Я уже во многом сомневаюсь. Точнее, я ни в чем не уверен. Не уверен даже, что завтра не пропадут все дети разом… Мне нужно отдохнуть от всего, Алек, так что возьмись за дела попроще — все равно в этом деле расследовать нечего, потому что у нас нет ни одной зацепки. Ничего. Я постараюсь что-нибудь узнавать, сообщать тебе, но… позаботься о своем самом дорогом человеке, об Алисии.