Марджори оглядела мастерскую, сплошь наводненную красками, — место, где во всем сквозила индивидуальность. На стенах висели наброски исторических костюмов и эффектные фотографии театральных постановок, книжные полки стонали под тяжестью художественных альбомов и галерейных каталогов, из которых сестры Мотли нередко черпали свое вдохновение, а рядом со швейными машинками лежали мелкие личные вещи работниц, свидетельствуя о том, что хозяйки этих вещей обязательно к ним вернутся. Марджори невольно сравнила все это со своим прошлым: длинные ряды ручных швейных машин, за ними сидят женщины-заключенные, а рядом две бессменные надзирательницы. И единственной вышивкой, которую ей когда-либо поручали, был трафаретный номер на почтальонской сумке. Ни хорошей компании, ни добродушных шуток, лишь несколько пьяниц-старух со скрюченными от артрита пальцами, вяло вытягивающих из полотна волокна, чтобы набить ими свои матрасы. И конечно, ни творчества, ни красоты там не было и в помине — монотонная, автоматическая работа, а вокруг лишь синяя тюремная форма.
Тяжело вздохнув, Марджори сложила готовые фиалки и подошла к высокому окну, выходившему на Мартинс-лейн. На землю, уже обещанные морозным днем, летели первые снежинки, и прохожие, стряхивая снег с одежды и смеясь, торопливо забегали в театры и кабачки, а в это время главный символ Рождества нежной вуалью обволакивал город.
Почему с приближением Рождества в их дом всегда приходило отчаяние? Разочарование и бесплодные желания с каждым днем нарастали, но и редкостные минуты радости ощущались сильнее, чем когда-либо прежде. В их семье в декабре почему-то ссорились намного чаще, чем в любой другой месяц года, а необходимость угождать и делать другим приятное только нагнетала величайшую из тревог — тревогу о деньгах. Самое тяжкое время в их семье пришлось на год, когда Марджори исполнилось двенадцать и они еще жили за городом; ее мать тогда состояла в кредитном клубе и всегда брала в нем деньги за пару недель до Рождества. Марджори помнила, как мать любила выкладывать деньги на кухонный стол; их было всего несколько фунтов, но она разделяла их на две кучки: одна — для подарков детям, другая — заплатить накопившиеся за год долги. Две стопки монет выкладывались на клочок бумаги — то на расписке об одолженных деньгах, то на списке покупок.
В тот день Марджори мыла в раковине посуду, слушая, как мать, ведя подсчеты, тихонько напевает рождественский гимн, в то время как отец, сидя у камина, читает газету. И тут один из ее младших братьев крикнул что-то из другой комнаты, мать поспешила туда узнать, что случилось, а отец, очевидно, тоже вышел за ней, так как несколькими минутами позже Марджори обернулась и увидела, что оба они стоят в дверях и осуждающе смотрят на нее поверх стола, с которого исчезла стопка монет. Поднялся шум и гам, и она в ярости выбежала из дома. Марджори знала, что скорее всего деньги стащил отец, и позднее мать призналась, что думала то же самое, но ей казалось проще обвинить во всем дочь. У ее матери имелся особый дар: винить кого угодно, но только не того, кто действительно виноват. Эта черта была неотъемлемой частью ее надломанной семьи, где все вращалось вокруг матери и отца — вечно потерянных, обиженных и раздраженных, точно они никак не могли вспомнить, кто из них кого поймал в ловушку.
Расстроенная, она отвернулась от своего отражения в окне и пошла в маленькую частную примерочную взять следующую в списке миссис Ридер работу и прибрать помещение — после клиентки. Несмотря на плохое настроение, она улыбнулась, заметив бутылку водки и два стаканчика, которые Джеральдин Эшби тайно пронесла сюда сегодня вечером. Марджори не питала никаких иллюзий насчет интереса Джерри к своей персоне и ничуть из-за этого не смущалась; необъяснимым для нее было лишь то, что чувство это оказалось взаимным. Марджори определенно питает симпатию к Джеральдин, и нравится ей эта женщина вовсе не за ее титул или богатство, а за непредсказуемый характер. Марджори всегда неохотно делала то, чего от нее ожидали, и потому для девушки, чьи жалкие попытки бунтарства с пятнадцати лет не приносили ей ничего, кроме неприятностей, эта независимость духа таила в себе опасную привлекательность.
Марджори подняла бутылку, чтобы выбросить ее до того, как она будет обнаружена, но вдруг передумала и налила себе в стаканчик немного водки. На стене прямо перед ней висела вырезка из журнала — статья из последнего номера «Татлер» с заголовком «Театральный успех помогает медсестрам». На фотографии швеи из мастерской Мотли и несколько членов «Клуба Каудрей» готовят наряды к предстоящему гала-представлению, а под ней фотография поменьше: Ноэл Коуард на сцене рядом с Гертрудой Лоуренс. Ронни и Леттис купили по копии журнала каждой из работниц, чтобы они могли показать их своим родным, и Марджори снова вспомнила, что сказал о фотографии ее отец: «Твои новые друзья совсем не те люди, за которых себя выдают». Она знала, что он имел в виду, и все же этот эффектный придуманный мир казался куда реальнее любого другого, известного ей прежде. Этот мир вселял в нее безрассудство и вдохновлял на обещания Люси, при том что она понятия не имела, сможет их выполнить или нет. Правда, Люси это, похоже, ничуть не волновало. То и дело Марджори казалось, что подружка не воспринимает ее слова всерьез, и, возможно, она эмоционально взрослее Марджори хотя бы потому, что родила ребенка. «И все-таки, — подумала Марджори, держа в руках платье и глядя на себя в зеркало, — этот последний план надежнее всех предыдущих, и глупо предаваться сомнениям, когда все равно уже ничего не изменишь».