У нее был нью-йоркский выговор, но речь сохранила креольскую напевность. Во время разговора ее руки спокойно лежали на столе, одна на другой, узкие изящные кисти с длинными пальцами. Я мысленно отметил, что ни в них, ни в ее теле в целом не чувствуется напряжения, только спокойная сосредоточенность.
Если бы не Эгги, я бы ничего больше и не приметил. После нашего обмена репликами на пороге девочка не проронила ни слова, а когда мы сели за стол, уцепилась матери за локоть, уткнулась ей носом в плечо, а потом затеяла игру со стулом. Держась одной рукой за спинку, она отклонялась в сторону, рискуя свалиться на пол, а потом подтягивала себя на место. Когда эта гимнастика ей наскучила, она принялась скакать и кружиться по комнате, раскинув руки и встряхивая копной каштановых кудрей. Подбежав к книжным стеллажам, она запела:
— Сколько книг, сколько книг, сколько мно-го книг! И могу я их все прочитать, да-да!
— Она уже читает? — спросил я у матери.
— Буквы знает. Их же учат в детском садике.
Впервые за все время нашего разговора Миранда улыбнулась, и я увидел ее белые, чуть выступающие вперед зубы, но тут же отвел глаза, потому что от этой неправильности в прикусе по всему моему телу пробежала дрожь.
Эгги запрокинула голову и, взмахнув руками, как крыльями, завертелась волчком.
— Ну, все, уймись, — сказала ей Миранда, — а то совсем разбесилась.
— А я люблю беситься! А я люблю беситься!
Расплывшийся в улыбке рот, казалось, занимал добрую половину маленького детского личика, делая Эгги похожей на эльфа.
— Я кому сказала, уймись! — повторила Миранда.
Девочка исподлобья посмотрела на мать и снова крутанулась на пятках, но уже не столь стремительно, потом запальчиво топнула ножкой, мотнула головой и подбежала к моему стулу, бросив на сидящую напротив Миранду обиженный взгляд. Она придвинулась ко мне почти вплотную и заговорщицки произнесла:
— А хотите, я вам один секрет скажу?
Я вопросительно посмотрел на Миранду.
— Может, доктору Давидсену совсем не интересно слушать про твои секреты? Доктор Давидсен…
— Просто Эрик, — перебил я.
Миранда подняла на меня глаза, но ничего не сказала.
Нужно было как-то разрядить обстановку.
— Мне очень интересно, так что если мама разрешит, я с удовольствием послушаю твой секрет.
Эгги полыхнула глазами в сторону матери. Миранда вздохнула и обреченно кивнула. Я почувствовал, как детская ручка потянула меня за шею куда-то вбок, чтобы половчее было говорить на ухо, и жаркий шепот застучал мне в барабанную перепонку, как порыв ветра:
— Мой папа, он сидел в таком большом ящике, только он там весь взмок, потому что стало очень жарко, и он тогда ис… — девочка перевела дух, — чезнул, потому что он волшебник.
Правда ли Эгги думала, что мать ничего не слышит, или нет, — не знаю, но я увидел, как Миранда поморщилась и прикрыла глаза.
Я повернулся к Эглантине:
— Я никому не скажу, честное слово.
Маленькая кокетка улыбнулась:
— Кто обещает, должен сказать: «Чтоб я сдох».
— Чтоб я сдох, — послушно повторил я.
Это, судя по всему, привело Эгги в восторг. Ее улыбка стала еще шире, потом она зажмурилась и с шумом втянула носом воздух, словно наше общение шло на языке запахов.
Но когда я перевел глаза на Миранду, то заметил, что она, прищурившись, смотрит на меня в упор и, судя по всему, видит насквозь. Умные женщины — моя слабость, поэтому я заулыбался. Она чуть улыбнулась в ответ, но тут же рывком поднялась, давая понять, что разговор окончен. Это резкое движение пробудило безотчетное стремление узнать все про нее, про ее прошлое, про пятилетнюю дочку и этого загадочного отца, которого Эгги обрекла на заточение в ящике.
Провожая их, я сказал:
— Если до вашего переезда вам что-то понадобится или я могу быть вам чем-то полезен, пожалуйста, обращайтесь, буду рад помочь…
Я стоял на пороге и смотрел им вслед, когда они спускались по ступенькам, потом закрыл входную дверь и услышал собственный голос:
— …потому что я совсем один.
Я вздрогнул. Эта фраза давно превратилась в своего рода непроизвольный вербальный тик. Я произносил ее абсолютно неосознанно, не понимая или не подозревая, что, оказывается, говорю вслух. Она, как назойливая мантра, привязалась ко мне еще до развода, я бормотал ее, лежа в кровати, или глядя на себя в зеркало в ванной, или покупая продукты, но в последний год нашего с Джини брака она приобрела особую отчетливость. У отца была та же самая история с именем нашей мамы. И дома, когда он, если не дремал, сидел в кресле у себя в кабинете, и позднее, в больнице, он без конца повторял: