– Ты расцвела, – говорит он ей.
А как же может быть иначе?
Ей хорошо, и так продолжается до осени.
Но в конце ноября возвращается бессонница, а с ней сонм призраков. И однажды в мастерской Андраша ей становится совсем худо.
Не в состоянии читать, она уходит за красное покрывало и ложится на диван. Прикрывает глаза рукой. Андраш, усадив Эмиля за верстак наклеивать на картонку кусочки пробки, идет к ней.
Он кладет голову Саффи к себе на колени – и, как тогда, в день печати ангела, изучает ее лицо своими мозолистыми и ловкими пальцами.
– А это что такое? – спрашивает он, касаясь двух морщинок, залегших от тяжелых мыслей между бровей Саффи.
– А это, – говорит Саффи, – это память об отце.
Слова вырвались сами собой. Как она могла это сказать? Теперь придется объяснять. Андраш ждет. И она лепечет первое, что приходит на ум:
– Мой отец работал в войну у Байера, поэтому, когда у меня болит голова, я всегда вспоминаю его.
Андраш чувствует: она лжет. У него на эти вещи какое-то шестое чувство. Он не знает где, в какой части фразы притаилась свернувшаяся змея, знает только, что в эту минуту он удаляется от Саффи со скоростью падающего метеорита. Ему совсем не хочется ее расспрашивать.
– У Байера? – повторяет он без всякого выражения, почему-то выхватив из фразы именно фамилию.
– Да, да… знаешь, в Леверкузене, большой химический завод… Он занимался… как это… анестезия?.. чтобы убивать боль… вот, и один друг устроил его к Байеру, чтобы ему не идти в армию. То есть я хочу сказать, он был в армии, но служил там, его не отправили на восточный фронт, из-за глухого уха.
Саффи уходит от ответа, уходит. Это бегство. Андраш больше не слышит ее, он слышит только звук убегающих шагов.
– … И поэтому в сорок пятом мы не могли уехать. Понимаешь? С каждым днем русские все ближе, и все уходят, тысячи… как это… Fluchtlinge, люди, которые бегут, в холоде, в снегу, кто на поезде, кто в санях, кто пешком, без ничего, голодные, дети и старики падают и умирают на дороге, лошади падают и умирают, женщины рожают прямо на снегу, на глазах у детей, люди тащатся отсюда туда и оттуда сюда. – Андраш знает все это, знает, и Саффи знает, что он знает, зачем же она ему рассказывает? – Но мы должны оставаться в нашем доме, потому что отец жив, он вернется, а если мы уедем, как он нас найдет? Вот и мы остались и ждали, а потом наконец… в сентябре он вернулся.
Стиснув зубы, Андраш выходит. Немного погодя он возвращается, приносит травяной чай с медом.
– Отдыхай, – говорит он. – Солнце вышло, я пойду прогуляюсь с Эмилем. Мы сходим к Сене, поиграем на песочной горке. Спи, Саффи.
Они бегут по набережной, держась за руки, один – большой, светловолосый, другой – маленький, в черных кудряшках; потом Андраш сажает Эмиля на плечи, бежит с ним вприпрыжку, мурлыча себе под нос, сочиняет песенку:
Папа мой –
буржуй большой.
Бабки-деды – мироеды,
Мне таких не надо!
– Дайте шоколада! – подхватывает Эмиль, звонко хохоча, и они вместе поют с начала. А ребенку ведь нет еще и трех лет.
Папа мой? Буржуй пребольшой!
Бабки-деды? Богачи и мироеды!
Мне таких не надо! Дайте шоколада!
Взрослый и маленький придумывают все новые варианты, карабкаясь на песочную горку и съезжая вниз на сложенных картонных ящиках.
Позже, когда они с Саффи идут домой, Эмиль повторяет песенку. Саффи не знает, возмущаться ей или смеяться, хихикает, закрывая ладошкой рот. Она наказывает сыну никогда, ни за что, ни в коем случае не петь этого дома при отце. И на ходу крепко прижимает мальчика к себе.
– Иди сюда, мой хороший…
Эмиль теперь сам, хоть и помогая себе руками, взбирается по ступенькам на мост Искусств.
– Посмотри-ка…
Саффи достает из сумки плюшевую лапку.
– Давай посмотрим, поплывет она или потонет!
– Давай! – соглашается малыш.
– Ты бросишь или я?
– Я!
– Договорились, бросай!
Лапка летит вниз, без брызг уходит в зеленую, маслянистую воду Сены, всплывает.
– Плывет! Плывет, мама!
– Скажем лапке “до свидания”?
– Дидань, апка! Дидань!
– Счастливого пути!
– Сисли ути!
XIV
В декабре 1960-го де Голль отправляется в поездку по Алжиру, ожидая, что она станет триумфальной: ведь он обещал французскому народу референдум по алжирскому вопросу в следующем месяце. Но повсюду, где бы он ни появился, разъяренные “черноногие”<Так во Франции пренебрежительно называли французов, живших в Алжире до провозглашения независимости. > встречают его демонстрациями протеста, а в столице солдаты сгоряча открывают огонь по толпе: сто убитых и пять с половиной тысяч раненых. Раздосадованный президент вынужден сократить визит.
Решительно, дела принимают скверный оборот. Положение еще осложнится, прежде чем его удастся улучшить, после чего оно ухудшится вновь, ну и так далее.
Сицилийскому Принцу исполнилось три года.
Саффи и Андраш решили наконец, что мальчик уже слишком большой, чтобы можно было предаваться любовным утехам в его присутствии, даже если он их только слышит. Теперь, когда мама с Апукой заняты за красным покрывалом, Эмиль уходит играть во двор. В доме у него столько друзей, что он никогда не остается надолго один.
Но однажды оказывается, что есть у него и недруги. Субботним утром, когда он помогает мадам Блюменталь одолеть с сумками сто девятнадцать ступенек, сзади вдруг топот, толкотня – это подростки в кипах, верно, только что из синагоги, бегом поднимаются следом за ними. Обгоняя их, они шипят Эмилю в ухо: “Бош, немчура, немецкое отродье, нацист, ублюдок, шлюхин сын…”
Эмиль не понимает.
И он спрашивает маму – позже, на обратном пути:
– Что такое бош?
– Кто-то назвал тебя бошем?
– Да.
– Не обращай внимания, Schatz. Так говорят глупые люди. Они думают, что хорошие только те, кто из их страны, а кто нет – те плохие. Это глупо, понимаешь?
– Но ведь Aпy тоже так говорит.
– Как это?
– Он говорил, что папа – буржуй.
Саффи прыскает.
– Это совсем другое дело! – объясняет она. – Буржуй – не страна. И потом, Андраш сказал это в шутку. На самом деле твой папа хороший.
– Я больше люблю Aпy.
– Да, я тоже…
– А что такое мироеды?
– Ну хватит! – Саффи опять смеется. – Твой дедушка умер, а бабушку ты даже не знаешь, нельзя так говорить про них!
– А что это такое?
– Ничего особенного, то же, что буржуи. Это богатые люди, которые не делятся своими деньгами с бедными.
– Это нехорошо.
– Слушай, у меня ноги замерзли, давай побежим? Ну-ка, наперегонки до того фонаря!
В Париже каждую ночь или почти каждую на протяжении 1961 года полицейские врываются в кафе и гостиницы, которые облюбовали алжирцы, и, подталкивая их дулами автоматов, загоняют в подвал или выводят на улицу – в пижамах, среди зимы. Арестованных доставляют в участок или в казармы ближайшего предместья, где эстафету принимают харки. Дело в том, что префект полиции создал для этой деликатной работы специальное подразделение, состоящее исключительно из военнослужащих-алжирцев, мастаков не только в побоях, но и по части брани на арабском языке: пусть и душа корчится от боли, как тело.