«Почему мать решила жить одна?» — в который раз задает он себе вопрос. По сей день ее присутствие ощущается в саду. Порой ему кажется, он видит мать, сидящую на скамье у клумбы роз с вязаньем в руках. Может быть, у него начались видения, как у папы? Скорее всего мама просто устала от огромного количества слуг, жен и родственников чиновников, других посетителей, которых ей приходилось принимать в официальной резиденции. В то время Камиль наблюдал за родителями. Однажды, стоя на пороге комнаты, он увидел, как отец быстро, почти украдкой обнял мать. Тогда Камиль избавился от страха, что они расстанутся и он потеряет их. До этого боязнь занозой в сердце не давала ему покоя.
Вскоре семья переехала на постоянное жительство в дом матери. Отец Камиля приезжал два раза в неделю, привозил с собой документы и нескольких помощников. Он садился работать за стол под невысокой крепкой сосной, откуда виднелись кусты роз и воды пролива. Мать не разрешала слугам подавать отцу чай и сама относила пустой стакан к самовару, пыхтящему на соседнем столе. Она сливала остатки в медную чашу, мыла стакан и выливала воду туда же. Затем осторожно наливала черную заварку из фарфорового чайника и добавляла в стакан горячую воду. Держа стакан на свету, внимательно всматривалась в цвет чая, доливая заварки или воды, пока жидкость не принимала нужную окраску — блестящий коричневато-красный цвет, который мать сравнивала с кроличьей кровью. Она несла стакан мужу, держа его на ладони, и, склонившись, ставила на стол.
Охваченный приятными воспоминаниями, Камиль погружается в сладкую дрему. Рука ослабевает, и книга падает на землю. Он просыпается от звона посуды. На какой-то миг ему кажется, что он видит мать, стоящую у двери дома в тенистом патио. Она одета в платье Сибил, лицо скрыто чадрой. Однако когда женщина выходит из тени на солнечный свет, судья понимает, что перед ним повариха Каранфил, несущая ему чай.
Глава тридцатая
СВИДАНИЕ
— Я прямо как повар на торговом судне в Черном море. Его сажают в шлюпку, привязанную к кораблю длинной веревкой, чтобы, разводя огонь, он случайно не сжег корабль с легко воспламеняющимся грузом.
Мы с Виолеттой гуляли по саду. За холмом догорало оранжевое солнце. Наши кожаные тапочки издавали легкий шаркающий звук, пока мы приближались по дорожке из гравия к павильону. Небо над проливом приобрело пепельный оттенок.
— А как матросы забирают еду?
— Они ждут, когда он погасит огонь, затем принимают его на борт. Бедняге приходится рисковать. Начнись шторм или возникни пожар — и ему крышка.
— Откуда ты это знаешь?
— Мне рассказал Хамза.
Виолетта промолчала, однако я чувствовала, что она не одобряет меня. Хамза ей не нравился, и она следила за нами во время его визитов. Приходилось даже ругаться на нее.
После ужина у нас дома в Нишанташе от Хамзы не поступало никаких вестей. Меня это крайне угнетало. Со дня нападения Амина-эфенди прошло уже несколько недель. Возможно, Хамза присылал письма, только тетя Хусну не побеспокоилась передать их. Тем не менее его молчание больно ранило меня. Он, должно быть, знал о поступке Амина-эфенди. Новость о происшествии уже давно стала предметом бурного обсуждения в городе.
После нападения у меня окончательно расшатались нервы. Жалость к себе накатывала во время бессонных ночей. Хотелось избавиться от нее, как от ненужного органа. Я негодовала и впадала в ярость, грубила Виолетте и злилась на мать, дядюшку Исмаила и Хамзу за то, что они не сумели защитить меня. При этом вполне сознавала: никакой их вины в случившемся нет. Больше всего злилась на себя — не стоило мне выходить к гостям. Однако на смену гневу уже шла некая спокойная ясность и уверенность в том, что я начинаю понимать природу смерти. В конце концов, умереть не так уж трудно.
Дорожка сада вилась вокруг подножия небольшого холма, на котором пристроился павильон со стеклянными стенами. Внутри явно кто-то находился. Сначала я хотела тронуть Виолетту, идущую впереди меня за плечо, но тотчас передумала. Там мог быть Хамза. Я видела темный решительный профиль служанки на фоне серого неба.
— Иди домой, — велела я.
Виолетта удивленно посмотрела на меня. Приказ пришелся ей явно не по душе. Она обиделась, резко повернулась и пошла назад. Платок покачивался в такт быстрым шагам.
Я ждала, глядя на воду, пока она не закрыла за собой дверь. Прислушивалась, не издаст ли Хамза соловьиную трель — наш условный знак. Но раздавалось лишь пение обычных птиц. Небо заметно потемнело. Филин печально заухал в лесу.