Выносная лошадь, — говорил пенсионер в башмаках с пряжками, какие носят причетники, — выносная-то кашляет с прошлой зимы, советовал я управляющему, пускай прикладывают глину с уксусом, у ней железы под челюстью распухли, вот в чем ее болезнь.
Э-э, — молвил певчий. — Лучше конюшню протопить, да что толку советовать, этот проходимец готов стянуть все, что плохо лежит. Вор он и мерзавец.
Это было сказано об управляющем городским имением Чижеке.
Маргоул исподлобья переводил взгляд с одного на другого, не находя что сказать. Он знал Чижека достаточно хорошо и видел, что эти двое лгут.
Не надо злословить, — нерешительно начал он.
Что-о?! — перебил его человек в башмаках с пряжками. — Я — городской гласный!
Будь здесь управляющий, он бы вам ответил, — сказал Ян, — а я знаю только, что вы ошибаетесь.
В это время к трактиру подкатила легкая бричка.
— А вот и он! — сказал пекарь.
В распивочную вошел управляющий Чижек. Воцарилась тишина, и его приветствие застряло в ней торчком, как кол посреди поля.
Пекарь оробел, но растерянность заставила его заговорить. Он брякнул:
— Гласный и старик Махачек бранят вас. Разве вы воруете?
Управляющий побагровел от гнева, глянул быком на простака. Шагнул к Яну — они стояли теперь лицом к лицу, и только тишина разделяла их.
— Видали? — промолвил Чижек, удовлетворяя смутному чувству собственного достоинства — своему и остальных. — Видали, каков болван, совсем рехнулся, знай глотку дерет, вино хлещет да за глаза людей чернит! Слушай, дурень, дурная голова, остерегись! Продырявилось твое корыто, и лавчонка твоя рухнет на твою же голову, оглянуться не успеешь! Недолго тебе разваливаться в доме, который и не твой совсем, недолго швыряться деньгами, которые ты накануне выпросил под высокий процент!
Маргоул слушал и чувствовал, что голос разъяренного человека отвечает голосам сомнения, звучащим в его собственном мозгу. Неясная цифра гудела где-то в глубине, и сам Маргоул стоял очень низко. Если б управляющий взглянул на этого двадцатидевятилетнего ребенка, который стоял тут и ужасался, и дрожал, он наверняка умолк бы, не сказал ни слова больше. Но волна гнева поднималась все выше и выше с каждым ударом сердца, и Чижек злобно припомнил бедняку ту небольшую сумму, которую когда-то ссудил ему.
— Вот вам мой долг, — промолвил Ян, выворачивая карманы; однако в них нашлось по более двух гульденов.
Тогда он заплатил за пиво и поднялся, стряхнув ошеломление.
— Я ухожу, но вы не бойтесь за свои деньги, я верну их вам сполна.
Голубизна и зной обрушились на него за дверью трактира, и он, устрашенный и притихший, повел домой обоих мальчиков.
Йозефина! — позвал он, поднимаясь на крыльцо. — Сосчитай, пожалуйста, все наши долги, я хочу их уплатить.
Я помню их наизусть, — ответила жена, — я знаю, что нам не хватает тысячи семисот гульденов.
Вот как, — заметил пекарь. — Нам не хватает денег!
Бедность, эта псица с бешеными глазами и шелудивым задом, которая с тех пор гнездилась у их очага, как страх гнездится в мозгу костей, завыла у порога и вошла.
Маргоул повязал фартук и, очинив перо, сел к столу писать.
— Ты не все знаешь, — сказал он жене, поднимая глаза от бумаги. — Я должен еще за твое платье и за зонтик. Раз как-то я выиграл в карты и купил кое-что для Яна Йозефа, а в другой раз проиграл и занял у управляющего Чижека двадцать гульденов.
Пани Маргоулова не удивилась.
— Это все, Ян?
— Нет, — ответил он, — еще несколько геллеров мы должны мельнику да крестьянам за зерно.
Ян Маргоул писал красивым почерком, каким давно уже перестали писать. Он клал строку к строке и цифру к цифре — и под конец его увлекающееся сердце порадовалось тому, что страничка вышла на славу. Тетрадь закрылась, как закрываются ворота тюрьмы за выпущенным на волю узником. Ян встал от своих подсчетов и принялся болтать с ребенком, слушать, как воркует голубь-сизарь.
Ян, — промолвила жена, — я не хочу об этом думать, но если дело кончится плохо, мы куда-нибудь уедем, и ты наймешься на работу.
Наймусь, — согласился он, не сразу сообразив, о чем она, потом добавил: — Я не боюсь, пекарня наша в доброй славе, и хлеб наш — добрый.
«И все же, все же, — думала жена, — он тот, кто есть, — хороший пекарь и умелый работник».
Тень долговых расписок, накрывшая дом, как траурно опущенные крылья, стала рассеиваться — и снова сделалось светло. Ян Йозеф играл на полу перед отцом.
«И не более, не более того!» — повторяла пекарша, глядя на своих мужчин.