— Какое следствие? — отвечал Ульеру, стараясь придать лицу непроницаемое, почти скучающее выражение. — Я ездил с инспекцией. Все идет согласно плану.
Ионикий Петреску иронически улыбнулся:
— И при всем при том они не поставили нам и двадцати процентов заказа.
— Поставят, все поставят согласно плану, — скороговоркой сказал Ульеру, вставая. — Однако неплохо бы пообедать. Схожу в столовую, сухомятка не для меня.
— Сегодня фасолевая похлебка, — не переставая улыбаться, сообщил Петреску.
Он выждал несколько минут, рассеянно поигрывая портсигаром, потом, не глядя на Пантелимона, обронил:
— А я и не знал, что ты знаком с Нэстасе…
— Нэстасе? Кто это? Что-то не припомню, — задумчиво отозвался Пантелимон, разворачивая сверток с закусками.
— У вас с ним вчера был большой разговор, близ продуктового на Мэтэсарь. Имей в виду, очень способный кадр. И цельная натура. Ему можно безоговорочно доверять… Однако, — добавил он, вскидывая на Пантелимона глаза, — поскольку мы тут без свидетелей, могу тебе сказать, что ты его разочаровал.
— Я? — так и обомлел Пантелимон.
— Ты, ты. Ты вел себя с ним так осторожно, как с чужим. Не счел нужным рассказать о своих отношениях с Зеведеем: давно ли ты его знаешь и прочее…
Пантелимон проглотил ком в горле и, схватив стакан, из которого отпил Ульеру, опрокинул его одним духом.
— Если жажда мучает, перейдем ко мне. У меня всегда припасена бутылочка холодного пивка.
— Нет, спасибо, не мучает. Но поскольку речь зашла про товарища Нэстасе и про субъекта в пелерине…
— Такой уж у него бзик, у Зеведея, — перебил его Петреску, — ходить в полковничьей пелерине. Своего родного дяди.
— А товарищ Ульеру подозревал, что она краденая. Из музея вооруженных сил.
— Нет, не краденая. Его дядя служил полковником в австро-венгерской армии. Он умер в преклонном возрасте, далеко за девяносто, под конец войны. А Зеведей любит всякие выкрутасы: ему лишь бы выделяться из народа, и он ничем не брезгует.
Пантелимон слегка осмелел и принялся раскладывать сыр и колбасу на пластмассовой тарелке.
— То есть он как бы сам себя записывает в классовые враги…
— Вот-вот, — подтвердил Петреску, раскрывая портсигар. — Его право.
— Его право? — оторопел Пантелимон. — Это в нашем-то, социалистическом обществе?
— Он так считал. Со всеми вытекающими отсюда последствиями. Ты же знаешь, он отсидел пятнадцать лет. Пятнадцать лет, как один день, пока не реабилитировали.
Пантелимон, сунувший в рот кусок «Паризера», судорожно жевал. Ионикий Петреску, с улыбкой выдержав паузу, продолжил:
— А если человека реабилитировали, нет никакой возможности арестовать его за то, что он носит старую дядину пелерину… Но ты сам видишь: он никак не угомонится. Нэстасе прав, бывают такие типы: как их жизнь ни учит, они никак не угомонятся.
Пантелимон, слушая, светлел лицом.
— Вот почему он спрашивал, который сейчас год!
— И вот почему ты разочаровал Нэстасе своим отпирательством.
— Я? — не без труда воскликнул Пантелимон, успевший снова набить рот.
Петреску смачно рассмеялся и вдруг выщелкнул из портсигара сигарету.
— Была не была, одну, заграничную, с фильтром, припасал на торжественный случай… Да, ты, — уже спокойнее подтвердил он. — Тебе совсем не идет роль наивного простофили. Мы все тебя прекрасно знаем. И ценим как способный кадр, надежный и с большим будущим.
— Я не понимаю, — сказал Пантелимон. — Убей меня Бог, если я понимаю, на что вы намекаете.
— Ты ему отвечал так, как будто не был раньше знаком с Зеведеем.
— Так я и не был…
— Позволь, позволь, — осадил его Петреску с предупреждающим жестом. — Во-первых, как будто ты с ним незнаком, а во-вторых, как будто ты не понимаешь, при чем тут шестьдесят шестой год.
— Вот теперь понял! — просиял Пантелимон. — Шестьдесят шестой — это, наверное, год, когда его реабилитировали…
Ионикий Петреску помолчал, сверля его взглядом, попыхивая сигаретой.
— Да, надо отдать тебе должное, играешь ты мастерски… Твое право, — добавил он, вновь обретая улыбку. — Но если ты запамятовал, я напомню. Зеведея выпустили в шестьдесят четвертом, когда и всех. Это знают даже дети…
IV
Как всегда в девять, когда соседи включали телевизор, Пантелимон только уперся в стол локтями, заткнул пальцами уши и не оторвался от учебника. Встречая иностранное имя, он усердно его скандировал: «Давен-порт. Знаменитый английский физиолог Джон А. Давенпорт… Давен…»