— Porca miseria! Жалкая свинья!
Ему нужно было взять себя в руки, прежде чем связаться с «человеком чести», который ждал его звонка в темноте сицилийской ночи. Ибо он хорошо знал эту старую бестию. Вкрадчивый, участливый, дружески настроенный. И безжалостный к тем, кто оказался неудачливым. Сколько людей уходили от него ободренными, а потом их находили с выпотрошенным брюхом на углу соседней улицы…
— К чертовой матери!
Трудно было понять, адресовалась ли эта брань «крестному отцу» или собеседнику из Вильгранда. Однако, осушив залпом бокал шампанского, он решился набрать код Италии.
Устроившись в глубине пивного зала в «Эсперанс» и дожидаясь Доминик, Франсуа набрасывал заметки для журнала «Баллон д'ор». Он ограничивался лишь фактами, видимой частью айсберга. Его одолевало искушение показать поглубже подготовку к сомнительной сделке, о которой ему первому удалось узнать, и указать на роль некоторых персонажей, замешанных, возможно, в драматических событиях последних дней. Их нетрудно было бы связать друг с другом. Какой журналист, даже специализирующийся лишь на спортивной рубрике, не использовал бы этот шанс? Есть что-то опьяняющее в том, что ты способен показать широкой публике оборотную сторону медали. Возможность выставить на свет тайны, доступные лишь посвященным, создает впечатление, что ты можешь заглянуть в зазеркалье, описать действующих лиц такими, какие они есть, а не такими, какими хотят казаться. Отсюда, вероятно, проистекает тяга некоторых представителей масс-медиа к провокации, к обострению конфликтов. Они слишком торопятся объявить себя высшим судьей, призванным предавать всеобщему осуждению каждого, кто имел несчастье попасть под подозрение.
Но подобные приемы были чужды Рошану. Даже говоря о футболе, он никогда не позволял себе недоброжелательных замечаний, навсегда подрывающих репутацию людей. Хотя в данном случае он был вправе воспользоваться случаем.
Он довольствовался изложением фактов, касающихся финансового положения клуба, и описанием полемики между действующими лицами.
Эта сдержанность была связана и с тем, что, как он считал, половина темы принадлежит не ему.
Другие влюбленные дарят розы. Он решил разделить добытую информацию с Доминик Патти. Подобный способ сделать признание стоил многих других. Хотя его и трудно было бы расшифровать…
— Нам ну-жен гол-ол-ол!..
Франсуа прервал работу, услышав этот воинственный крик болельщиков Вильгранда, поднял голову и увидел Амеде Костарду, который, протянув руку, направился прямо к нему, не обращая внимания на приветствие собравшихся за другим столом любителей футбола.
— О, Франсуа… Надеюсь, ты не будешь хлестать наш клуб в своей статье?
Тон был вполне доброжелательным. Но со скрытым намеком. Словно предупреждение, подчеркнутое мощным рукопожатием.
— Я, как и вы, был на пресс-конференции, Костарда. — Франсуа никогда не любил самоуверенного «тыканья». И он не боялся крикунов. — И, если бы понадобилось кое-что добавить, я не стал бы спрашивать у вас разрешения.
Костарда, чуть остыв, пробормотал:
— Вы меня неправильно поняли. Я желаю вам только добра, потому что я один из ваших постоянных читателей… Но все же будьте осторожны… Я знаю тех, кто не очень-то любит очернителей.
Он повернулся и пошел к тем, кто скандировал хором:
— Кос-тар-да с на-ми! Кос-тар-да с на-ми!
— Может быть, ты просто сделал плохой выбор, мой дорогой Карло.
Голос «крестного отца» звучал так покровительственно в телефонной трубке, что еще больше встревожил Аволу, прекрасно знакомого с лицемерием главы сицилийской мафии.
— Никого больше не было, дон Джузеппе. Наши люди нашли лишь всякую мелочь в прошлом других членов руководящего комитета… И насколько я понял ваши указания… Я исходил из того, что одних только денег недостаточно, чтобы добиться полного послушания одного из них. Лучше действовать при помощи угроз. Особенно если эта угроза сулит потерять положение в обществе.
Доносившийся через Средиземное море старческий голос человека, сумевшего убрать всех своих соперников и даже генерала карабинеров, посланного Римом для уничтожения «коза ностры», приобрел назидательный тон.
— Ты прав. Тот, кто получил в правую руку, захочет получить и в левую… А страх все потерять — лучшая гарантия… Действуй, Карло, как считаешь нужным. Я верю в твои способности и твою преданность.
Повесив трубку, знаменитый импресарио вздрогнул, словно ледяные губы запечатлели на его щеке «поцелуй смерти». Так, горячо обнимая, патриарх Таормины обозначал очередную жертву для своих убийц.
— Привет!
Доминик появилась как раз в тот момент, когда он уже не надеялся увидеть ее здесь в этот вечер. Она села напротив. У нее был загадочный вид, словно она хотела вызвать еще больший интерес к тем секретам, которыми располагала.
Не говоря ни слова, они улыбаясь смотрели друг на друга, как смотрят во время привычных уже встреч.
Он был почти ослеплен этим видением, возникшим в банальной атмосфере большого провинциального кафе. Она же с радостью ощутила на себе взгляд его голубых глаз, увидела бесформенный плащ, брошенный на обшитую кожей скамейку. У обоих отлегло от сердца: ведь каждый был невредим. Несколько скованные вначале, они затем чуть оживились, почувствовав снова почву под ногами. Но у Франсуа вдруг возникло ощущение, будто он оказался актером во плоти посреди персонажей мультфильма, которыми стали Костарда, его приверженцы, игроки в карты и двое официантов, все чаще поглядывающих на часы. Они с Доминик были одни в целом свете, а остальные казались словно нарисованными на пленке. Но сальная шутка, отпущенная предводителем расхохотавшихся болельщиков, вернула его на землю. Доминик, в свою очередь, заявила нарочито прозаическим тоном:
— Я умираю от голода.
Официант принес ей большой сандвич и бокал божоле. Она жадно откусила кусок хлеба, залежавшегося на стойке. Франсуа почувствовал в этой жадности острое желание жить. Вся эта поспешная еда выдавала в ней ощущение своей слабости и тревоги, вызванные неожиданной смертью, с которой молодая женщина столкнулась на улице Поля Валери. Она с каким-то отчаянием пыталась отгородиться посредством грубо материалистических забот от впечатлений, связанных с этим вызывающим убийством. Только потом можно было бы говорить о нем с необходимым спокойствием. Банальность простых действий — еды и питья (она залпом осушила бокал вина и наполнила его снова) — радовала и успокаивала ее, словно отгоняя насилие в отношении другой женщины, которое она ощутила всем своим телом. Франсуа понимал ее состояние и молча ждал, заказав себе кофе. Его умение настроиться на ее лад и вести себя так, будто они пришли сюда просто поужинать, вернули хладнокровие Доминик. Положив остатки сандвича в тарелку, она сказала:
— От этой еды можно умереть… — И добавила: — Извините. Не знаю, что на меня нашло.
Тот покачал головой.
— Вам не за что извиняться. Я был сильно встревожен, услышав по радио о смерти этой бедной девушки. И, дожидаясь вас, пью уже шестую чашку отвратительнейшего кофе. Невероятная вещь, но надо преодолеть Альпы, чтобы отведать настоящего кофе.
Доминик рассмеялась. Теперь она уже могла рассказать обо всем с должным хладнокровием, которого требует профессия. И не ее вина, что чаще всего информация состоит из вереницы катастроф, убийств и других проявлений насилия, которое каждодневно свирепствует на земле. Многие протестуют: «Почему вы всегда говорите о плохом и никогда — о хорошем?» Ответ, наверное, кроется в их собственном стремлении находить утешение, сопоставляя свои трудности с бедами современников, а не радуясь благополучию кого-то. Дабы продать счастливые вести, надо, чтобы счастье, как молодость, было преходяще. В глазах широкой публики ничто так не идет принцессе после свадебного наряда, как траур. Ибо это свидетельствует о том, что красота и богатство не спасают от несчастий. Утешение — для некрасивых, реванш — для бедных, радость — для завистливых, для многих — подходящий случай пожалеть лицемерно тех, кто «имел все для счастья» Ведь так приятно, сидя в тепле, созерцать по телевизору последствия землетрясения. Идущая где-то гражданская война дает вам сознание принадлежности к цивилизованному миру. Ничто так не расширяет радио- и телеаудиторию и не увеличивает тираж газеты, как предоставленная слушателю или читателю возможность констатировать, что никто не застрахован от ударов судьбы, и видеть самые яркие подробности чужого горя, удобно устроившись в своем кресле. Китайскому императору соловей услаждал слух намного лучше, когда ему выкалывали глаза. Император одновременно жалел и обожал его. Будучи невредимой, птица казалась бы ничем не примечательной…