– Слышу, товарищ. Мне нужно немного полежать.
– Доктор, колите вашу научную микстуру. Дежурный, шторы в кабинете закрыть, никого к товарищу Бурсаку не пускать!..
У него еще было время. Пусть немного совсем. Хватит! Он вспомнит, он вернется назад, чтобы вновь пройтись от самого начала. От небытия, от пыльной ветхости, пахнущей старым деревом и давними мышами.
Привычная тихая вечность, темнота умершей церкви…
Давило…
Лютовали сабли, братья не узнавали друг друга. Шел над притихшей от ужаса страной великий и страшный год 1918-й. Пока самым краешком, первой поступью. По январскому снегу, по свежей поземке вел свой боевой отряд товарищ Химерный. Ладно вел – зацветали на его пути красные флаги, загорались горячим огнем вековые панские маёнтки. Быть народной власти!
– А ну, на митинг, товарищи! На митинг! Декреты читать буду!..
– Ура-а-а-а-а-а!
Что говорите? Уже Терновцы? Село как село, маенток как маенток – не первые на пути. В засыпанном снегом панском парке мраморные Венеры глаза круглые таращат, белыми руками от взглядов непрошеных закрываясь. Не поможет, ох не поможет, панночки, достанет и вас народная власть, власть трудящихся!
Да не с них начнем, с Венер глупых.
– Слухай, товарищи, декрет! Каждое слово слухай, через сердце пропускай. Потому как в словах этих – счастье ваше!
Читает декреты товарищ Химерный, в полный голос читает. Тяжело звучат правильные слова в ледяном воздухе. Не шелохнется народ. Дождались праздника! А вот пан, и он здесь – в мундире генеральском, в погонах золотых. Тоже слушает, не перебивая. И он дождался, но только не праздника. Кончились праздники у вражьей кости! Смотрит на него сам товарищ Химерный взглядом пристальным, пролетарским.
– С землей, товарищи, как сказал, так и будет. А с паном – сами решайте. На такой предмет полная власть народу дана.
Год 1918-й, великий и страшный, год расстрелянных генералов и растерзанных поручиков. Что спасет вас, ваше превосходительство, защитит кто? Вспоминайте, пока есть время, все, что дорого вам, вспоминайте! Свечи балов, сладость первого поцелуя, неяркий блеск Георгиевской сабли, сыновей, шагнувших с родного порога в черную пропасть Великой войны. Вспоминайте, немного вам осталось. Ведь не спасет – ничто не спасет!
А ведь чуть не спасло! Чуть…
– Да пес с ним, с паном нашим, стар уже, песком сыплет. С сынами бы его, волками голодными, поквитаться. Пусть скажет, куда скарбы, у народа отобранные, девал, – и катит подальше, не оглядываясь!
Хмурится товарищ Химерный, не того от народа ожидавший. Но – не спорит. Пусть! Еще успеет новая власть правильную линию трудящимся привить.
– Говори, где золото! Где скарб твой панский, говори!
Не молчите, ох не молчите, ваше превосходительство!..
Сказал пан – от всей души сказал. Голову высоко поднял, нахмурил седые брови…
Кто услыхал, кто нет – шумно было у крыльца панского. Но только закричали все в один голос:
– В старой церкви искать надо! Под Градовым! Ломы бери, лопаты хватай!..
Давило железо…
Привычная тихая вечность, привычная тихая ветхость, недвижный, тяжелый сон. Но всему настает срок, даже у Вечности есть предел.
Он понял. И когда затрещали старые доски, когда ударил в тяжелые веки невиданно яркий свет керосиновой лампы…
– Ишь, накрутили, богомазы! Такую пакость развели!
– Не трать язык по-пустому, товарищ. Доски выворачивай!
В старой церкви повернуться негде. Набился народ, оживил дыханием трухлявые стены, осветил огнем керосинным. Кто доски ломает, кто просто по сторонам смотрит, мертвым иконам зрачки проглядывает.
– А чего же церковь пустой стояла?
– Так прокляли ее, товарищ Химерный. Отчего да почему – забыли уже. Давно случилось, когда еще паны наши сотниками числились. Был покой вечный – нет его. Сорван пол, потревожена земля, а вот и черная крышка глядит наружу.
– Или домовина, товарищи?
– Открывай, там скарб панский и есть!
Смотрит товарищ Химерный на черные доски, железом обитые. Глядит, о низкой народной сознательности думает. Не вмешивается. Еще успеется, а пока трещать панским гробам!
Разлетелось в щепу старое дерево…
– Эге ж… Никак дивчина была?
– Упокой Господь душу…
Прав товарищ Химерный, ох прав! Вот она, несознательность, веками копившаяся! Только что ярились, золота панского взыскуя, а теперь кресты творят, обломки крышки тяжелой на место пристраивают. Прости, дивчина, не тронем мы тебя, и мониста твои не возьмем, и дукаты тяжелые. Спи дальше!
Только не все это, ох не все! Вторая домовина побольше да потяжелее. Глубоко зарыта, далеко спрятана. Не иначе в ней скарб панский, где ему еще быть?
– Открывай!!!
…И когда затрещали ветхие доски, когда ударил в тяжелые веки невиданно яркий свет керосиновой лампы…
– Товарищи! Так то ж человек! Живой человек! Паны проклятые живого человека в домовину запрятали! Товарищ Химерный, товарищ Химерный!..
– Вижу, товарищи, все вижу. Состав преступления налицо, никакой адвокат панский не поможет. А ну, за фельшаром, живо, может, откачаем еще… А вы – за паном, которого народ в простоте своей несознательной отпустить хотел!..
Он пил воздух, словно горилку. И легче становилось ему с каждым глотком. Вот только веки давили…
– Товарищ, товарищ, глаза открой, себя назови! Порадуй нас, товарищей твоих, скажи, что жив, назло врагу классовому!
– Погодите, товарищ Химерный, плохо же ему. Сейчас нашатырь достану. Гей, лекарства какие есть?
Наконец полегчали и веки. Открыл он глаза, взглянул. Пока без удивления, просто посмотрел. Изменилась церковь, и люди другими стали. И воздух другим. Но если другим, то прежде что было? Почему здесь он?
Почему? И кто?
КТО ОН?
Вспоминай, вспоминай, вспоминай!..
Золотой блеск Лаврских куполов, синяя гладь Днепра, легкая пыль над летним Подолом, тишина в просторном классе…
– Вот это дело! Здравствуй, товарищ, панами почти насмерть замученный! Я – командир революционного отряда товарищ Химерный. А ты кто таков будешь?
– Бурсак…
У крыльца пан, без мундира уже, без сапог. Причащен согласно всем революционным обычаям. Ждет пан, когда плюнет свинцом в него народ трудовой. Но не спешит товарищ Химерный, во всем справедливость блюдет.
– Стань сюда, товарищ Бурсак. Покажись, чтобы люди тебя, заживо закопанного, видели, чтобы его превосходительство поглядел. И пусть в пекле своем панском не жалуется на власть трудящихся. Или скажешь, вражина, что не твой грех? Смотри на него, на товарища Бурсака, тобой замученного! И ты, товарищ Бурсак, глаз не отводи!
Он смотрел. Он начинал понимать. Шевельнулись бескровные губы.
– Не он, панове… Похож – да не он. Тот другой был…
Но не дослушал пан, перебил, голосом своим гвардейским слабую речь товарища Бурсака заглушая:
– Признаю грех предков моих! Каюсь – и ответить обещаю на Суде Страшном.
– Так и отправляйся туда, ирод!
Но не стреляют – нет еще команды, не зачитан приговор. Смотрит товарищ Бурсак, думать пытается. А тут его кто-то за руку и взял.
– Держи, товарищ, подарок от меня – и от всего отряда нашего. Пусть «наган» твой народ трудовой защищает!
Девичий голос, веселая усмешка. Сколько дивчине? И восемнадцати нет, поди.
– Оксана Бондаренко! – смеется. – Бери револьвер, товарищ, не давай людей в обиду!
Тяжело руке от оружия, ведь не держала никогда, не прикасалась даже. И губам улыбаться с отвычки – тоже.
– Спасибо…
– Руководствуясь революционной законностью, товарищи! Бывший генерал, а ныне изверг и преступник, приговаривается…
– Гоп, кумэ, нэ журысь!..
Ударила отдача в руку, запахло кругом кислым порохом. Опустил товарищ Бурсак револьвер.
Гоп, кумэ, нэ журысь, туды-сюды повэрнысь! Встречай, История, год 1918-й.
Со вторым рождением тебя, товарищ Бурсак!