— Сегодня.
Косецкий постоял еще немного в задумчивости, потом повернулся и медленно пошел к выходу. И только тогда заметил в глубине холла мужчину, поднявшегося с кресла ему навстречу. Это был Подгурский. Косецкий бросился к нему.
— Что случилось? Это правда?
— Правда, — ответил Подгурский.
— Но кто это сделал? Когда?
— Кто? Все те же. — И, пристально взглянув на Косецкого, сказал: — Я ждал вас.
— Меня?
— Да. Мне нужно с вами поговорить.
— Як вашим услугам. Где прикажете? Здесь?
— Нет. Лучше пойдемте в комитет, это совсем рядом, на той стороне площади.
— Отлично!
Они молча пересекли площадь и вошли в ворота, где стояли часовые с автоматами.
Подгурский провел Косецкого через длинную анфиладу огромных, высоких комнат на первом этаже. Здесь всюду толпились люди: военные и штатские. Стук пишущих машинок мешался с обрывками разговоров. И только в последней комнате, с окнами на рынок, такой же большой, но почти без мебели, если не считать стола и двух стульев, никого не было.
— Что же здесь было до войны? — припоминал вслух Косецкий.
— Здесь? Городской музей. А при немцах — жандармерия.
— Верно, верно, — кивнул Косецкий. — Экспонаты, конечно, уничтожены?
— Да, уничтожены.
Косецкий пододвинул стул к столу, сел И вопросительно посмотрел на Подгурского. Тот стоял у окна. Вид у него был утомленный и расстроенный.
— Слушаю вас.
— Я полагаю, вы догадываетесь, о чем пойдет речь?
— Разумеется, — спокойно ответил Косецкий. — Не догадываюсь, а знаю наверняка.
— Ну?
— Что же вам рассказал обо мне инженер Щука?
— Все.
— Что значит все?
Подгурского передернуло.
— И вы еще спрашиваете? Хотите, чтобы я вам объяснил, что это значит? Как вы можете смотреть людям в глаза… Вы! Какая мерзость!
С минуту длилось молчание. Вдруг Подгурский подошел к нему и сказал уже более спокойным тоном:
— Впрочем, это ваше дело. Что касается меня, я должен вам сообщить следующее: опираясь на показания товарища Щуки, я сегодня же передаю ваше дело в управление госбезопасности.
После небольшой паузы Косецкий спросил:
— Это все?
— Все.
Подгурский отвернулся и подошел к окну.
— Итак, вам больше нечего мне сказать? — спросил Косецкий.
Подгурский не ответил.
— Ну, что ж, — сказал Косецкий, вставая, — тогда, может быть, вы разрешите мне сказать несколько слов?
— Говорите, — буркнул Подгурский.
— Вам обязательно надо смотреть в окно? Я не привык говорить, когда ко мне стоят спиной.
Подгурский повернул голову.
— А бить по спине вы привыкли?
Косецкий выдержал его взгляд.
— Да, — спокойно ответил он, — трудно даже себе представить, к чему только не привыкает человек. Но мне кажется, вы не понимаете или не хотите понять одной простой вещи. Война, особенно такая, как эта, выявляет разные стороны человеческой натуры. Одни становятся героями, другие — преступниками. Правильно или нет?
Подгурский молчал. Он стоял, немного подавшись вперед, упершись обеими руками в стол.
— Вы не хотите со мной разговаривать? — спросил Косецкий.
— По-моему, — ответил тот, поднимая голову, — вы не совсем понимаете, с какой целью я вас сюда вызвал. Во всяком случае, не для дискуссии о том, кто и почему стал или не стал героем во время войны. Ясно?
Косецкий слегка наклонил голову.
— Абсолютно. Но вы неправильно меня поняли. Я не собираюсь вступать с вами в дискуссию. Я только хотел изложить вам свою точку зрения на факты, которые вам обо мне уже известны.
— Вы изложите ее суду.
— А разве вы уже не осудили меня? — воскликнул он. — Нет, вы должны меня выслушать. Даже не ради старого знакомства, а просто я, как человек, имею право высказать свою точку зрения.
Подгурский заколебался.
— Хорошо, — сказал он наконец. — Говорите. Только покороче.
— Постараюсь, — ответил Косецкий. — Итак, в специфических условиях военного времени, как я уже сказал, в людях пробуждаются различные инстинкты. Но теперь война кончилась, ее больше нет. И я полагаю, что восстановление нормальных условий жизни требует нового подхода к человеку, к его ценности. Война многих нравственно покалечила. Они не вынесли этого кошмара. Сейчас не время анализировать, кто больше виноват — кто толкал на преступление или кто совершал его. Налицо факт преступления. Но разве это значит, что в нормальных условиях большинство оступившихся не смогут снова приносить пользу обществу? Или вы считаете, что Икс, который в лагере обкрадывал своих товарищей, потому что был голодный, и по возвращении к мирной жизни останется вором? Или Игрек, в лагере послушное орудие в руках преступников, и теперь тоже будет общественно опасным элементом? Одну минутку, — сказал он, заметив нетерпеливый жест Подгурского. — Пока я рассматривал эту проблему в теоретическом аспекте. Если же говорить конкретно обо мне, то я не знаю, что вам там наговорил инженер Щука. Очень возможно, что он несколько сгустил краски. Но это не важно. Я ни от чего не собираюсь отпираться. Мы, слава богу, не первый день знакомы, и вам известно, что я думаю о личной ответственности за свои поступки. Да, я совершил не один тяжелый проступок. Но неужели вы считаете, что я от этого стал другим человеком? Что я не смогу, как и до войны, быть полезным обществу и заслужить его уважение? Да и кто выиграет от того, что я окажусь на скамье подсудимых? Я даже не говорю сейчас о формальной стороне дела. Потому что одних ваших показаний недостаточно. Необходимы свидетели. Допустим, свидетели найдутся и меня осудят. И что же? Какая от того польза? Будет еще одним человеком меньше — и как раз тогда, когда нам так нужны специалисты. Кроме того, в довольно широком кругу людей, знавших меня лично, будут говорить: «Уж если Косецкий мог так низко пасть, чего ждать от других». Уверяю вас, подобный процесс положительной роли не сыграет. Он не укрепит пошатнувшейся веры в человека. Какую же, спрашивается, пользу принесет он обществу? Нет, нет, пан Франек, — он сделал отрицательный жест рукой, — вы не хуже меня знаете, что Косецкий, достойный наказания за свои поступки в лагере (чего я не отрицаю), — теперь, после войны, будет по-прежнему и даже еще преданней служить обществу. И еще одно. Я высказываю сейчас свои собственные мысли. Но такой же точки зрения придерживаются и все цивилизованные, политически развитые народы. Война — это одно, мирное время — совсем другое. Между ними — пропасть. Есть законы войны и законы мира. Первый день войны перечеркивает мирную жизнь, а первый день мира перечеркивает войну. То, что имело значение во время войны, теряет его теперь, и наоборот. Вчерашний враг сегодня может стать союзником. Такова логика жизни. Война и мир. Это две стороны медали. И не надо их смешивать. Так же, как нельзя отождествлять человека с его двойником. Уверяю вас, что настоящий из них — тот, кто в данный момент, в данных условиях может приносить пользу обществу. Это все, что я хотел сказать.