В борьбе противоречивых чувств, которые были отличны друг от друга, как свет от тьмы, проходила эта бесконечная ночь. Казалось, что рассвет уже близок. Что скоро уже все разрешится. Так ли, этак ли, но скоро…
Свернувшись клубком на постели, он подогревал в себе мужество, предугадывал вопросы, готовил ответы, и в то же время пока измученная его голова была занята софистическими рассуждениями, сжимал кулаки и напрягал мышцы рук.
Невозмутимая тишина зимней ночи поглощала все эти чувства с неровными вспышками их, отливами и приливами. Но вот в ночном мраке, словно в темных небесах, раздался бой часов на колокольне. Часы пробили раз, потом другой…
Волосы встали у Рафала дыбом.
– Всего два часа… – прошептал он чуть ли не вслух.
Ему стало так страшно, как никогда в жизни. Все злые думы, все роковые замыслы, все смутные предчувствия обрушились на него, и отчаяние схватило его за горло. Он зарылся головой в подушку и думал о своем несчастье. В Тарнинах он видел однажды, как полевой сторож ловил на скошенном лугу ядовитую змею. Он видел, как развилистой березовой веткой сторож прижал к земле ее шейку, как схватил потом двумя пальцами сзади и сжал ее головку, заставив змею открыть пасть… Змея в ярости обвилась вокруг его руки. Тогда сторож концом палочки стал выдавливать яд из пузырьков под ее зубами. Рафалу вспомнилось это мгновение. Он так задрожал, точно змея обвила все его тело и обратила к нему раскрытую пасть, чтобы вонзить в его глаза свои острые зубы.
Съежившись, свернувшись клубком так, что колени доставали носа, и дрожа в лихорадке, он дремал, просыпаясь всякий раз, когда били часы. Каждый удар их чужой и суровый, чугунный голос, издаваемый предметом неодушевленным, прорезал пустоту и мрак его мыслей и каменным ядром падал на его грудь. Наконец, в бледных сумерках рассвета вырисовались стены. Скоро в доме поднялось обычное движение. Семья учителя, его многоречивая супруга, сестры и даже дочки занялись больным Кшисем. Послали за доктором. На Рафала устремились ледяные взгляды, выжигая на лбу его клеймо позора. Он и сам чувствовал себя преступником. Свою кружку горячего молока юноша выпил с такой поспешностью, что чуть было не обжег себе губы, и, не дожидаясь звонка, со связкой книжек под мышкой направился в лицей. Он поднялся по лестнице, которую видел во сне, и первый уселся в пустом классе. Все в этом классе еще вчера дышало таким весельем, а сейчас все окуталось темным флером. Высокая кафедра с деревянным балдахином, вселяя ужас, больше, чем когда-либо, давила душу своей строгостью, как исповедальня; от черных скамей веяло угрюмой тишиной гробовых плит. В класс вбежал один, другой, третий товарищ, скоро вся большая комната наполнилась шумом, говором и смехом. Рафал сидел, поглощенный своими мыслями, не отводя глаз от дверей. Как сквозь сон он видел, что товарищи его, решив подстроить каверзу «латинисту», укрепили в резьбе балдахина над кафедрой плотный снежок. Мертвая улыбка скользнула по его лицу, когда он представил себе, как снег начнет таять в тепле и капать на лысый череп-кикиморы…
Он весь был охвачен внутренней дрожью, мысли улетучились, как дым. Он страдал вдвойне и втройне от веселости товарищей, их шутливых вопросов, острот и возгласов, мрачная пропасть отчаяния все больше разверзалась под его ногами. Минутами у него вспыхивало внезапное, смелое решение: бежать. Еще секунда – и это решение превратится в действие. Бежать! Бежать… домой. Но малейший звук, шорох, слово в корне меняли его настроение. Пришли учителя Щепанский, Завадский, Орловский, ксендз Козубский, явился проректор Кубешевский. В кабинете проректора держали какой-то совет. Кроме Рафала, никто не обратил на это внимания; зато он, стиснув зубы, считал теперь каждую секунду.
Вдруг он заметил пана Филиппа и глубоко втянул в себя воздух.
Пан Филипп был педелем, прямым начальником служителя Михалека, который сек учеников, и сторожа Яна Капистрана. Пан Филипп был мужчина небольшого роста, сухой, жилистый, кривоногий, но сильный, как лошадь. Он долго служил в австрийской кавалерии, участвовал во многих походах, много раз был ранен и, как сам говаривал, на поле боя пролил больше крови, чем текло в его собственных жилах. Возраст его трудно было определить. На вид ему было за тридцать, а на самом деле могло быть и за пятьдесят. Бледное, темное лицо его обрамляли бачки. Пан Филипп носил истасканный узкий вицмундир и суконные гетры, доходившие до колен, умел свистеть дискантом и басом, пользуясь дуплами гнилых зубов, как отверстиями кларнета. Школьники трепетали при виде его невзрачной фигуры. Под пронзительным взглядом его больших черных глаз все они просто цепенели. Сечь пан Филипп умел совершенно особенно. Одних он хлестал до крови с первого удара, другим почти без боли мог дать тридцать розог. Все знали, что тех, кого он ненавидит, пан Филипп сечет «по-венски», медленно, жестокими ударами, с мучительным потягом. Тогда-то он насвистывал свои песенки. Тогда же он снимал цветной шейный платок, расстегивал мундир и рубаху на груди и осторожно вынимал из кармана свою луковицу. При этом он ухмылялся и что-то бормотал под нос себе не то по-немецки, не то по-польски. Пан Филипп все знал. Жизнь каждого воспитанника была ему известна, как содержимое собственного кармана.