— Посмотри-ка, — сказала Эмили. — Гарри опять что-то задумал!
Гарри стучал в дверь кабинета администрации. Видимо, в ответ на приглашение, он открыл дверь и вошел.
Эмили вышла из театра через бельэтаж и проход в сцене. Перегрин присоединился к кипевшему от злости Маркусу Найту и озабоченному Уинтеру Морису. Вскоре вернулся Джереми, сиявший от счастья.
В кабинете Гарри Гроув беседовал с Аллейном.
Перед суперинтендантом был теперь совсем другой человек — простой, искренний, откровенный.
— Думаю, я не слишком хорошо зарекомендовал себя в качестве заявителя, но несколько минут назад — после того как меня отсюда с позором выставили — я кое-что вспомнил. Возможно, к делу это не относится, но я все-таки расскажу, а решать будете вы.
— Именно такое отношение к полиции мы и хотим всем вам внушить, — сказал Аллейн.
Гарри улыбнулся.
— В таком случае я начинаю. Я слышал, что когда ночной сторож… забыл, как его зовут…
— Хокинс.
— Когда Хокинс нашел Джоббинса и, вероятно, когда вы увидели его, на нем было демисезонное пальто.
— Да.
— Такое в крупную коричневую и белую клетку с черными вкраплениями?
— Точно.
— Можно сказать, слишком яркое, кричащее?
— Пожалуй, можно так сказать.
— Так вот, это пальто подарил ему я в пятницу вечером.
— Ваша метка все еще стоит на внутренней стороне кармана.
Гарри, открыв рот, уставился на Аллейна.
— А я-то летел к вам на всех парусах, — сказал он. — Но ветер изменил мне. Погребу-ка я прочь, пыхтя на веслах. Извините, мистер Аллейн. Заключительная ремарка: уходит с удрученным видом.
— Нет, не спешите, раз уж пришли. Я хотел бы знать, почему вы решили, что пальто имеет отношение к делу. Садитесь. Доверьтесь нам.
— Вы серьезно? — удивился Гарри. — Спасибо, я с удовольствием.
Он сел и посмотрел Аллейну прямо в лицо.
— Я не всегда веду себя так плохо, как сегодня, — сказал он и торопливо продолжил: — Так вот, про пальто. Я не придал этому факту большого значения, но вы, видимо, им заинтересовались, потому что у всех выспрашивали, во что был одет Джоббинс. Я не совсем понял, к чему вы клоните, однако подумал, что будет лучше, если вы узнаете, что пальто до вечера пятницы принадлежало мне.
— А почему, скажите на милость, вы сразу не сказали, когда все тут сидели?
Гарри густо покраснел. Глотнув воздуха, он быстро и словно нехотя заговорил:
— Все страшно потешались над моим пальто. В такой милой сердечной манере благовоспитанных мальчиков из частных школ. Ужасно симпатичные ребята. Всегда готовы немножко повеселиться. Думаю, излишне говорить, что сам я к питомцам старой доброй частной школы не принадлежу. И если уж совсем начистоту, старой доброй государственной школы тоже не закончил, как великий король дельфинов.
— Найт?
— Точно, но он не любит вспоминать о том, чей он питомец.
— Он вам не нравится?
— Я ему намного больше не нравлюсь, — сказал Гарри, коротко рассмеявшись. — Знаю, я выгляжу не очень приятно. Видите ли, мистер Аллейн, перед вами еще одно дитя трущоб с еловым пеньком вместо головы на плечах. Недостаток воспитания я восполняю шутовством.
— Но, — мягко возразил Аллейн, — разве в актеры идут исключительно выходцы из Итона?
— Конечно, нет, — усмехнулся Гарри. — Но уверяю вас, у людей со связями имеется достаточно более действенных и менее бросающихся в глаза приемов, чтобы вышибить всякую шушеру из финальной сцены битвы за Армагеддон. И меня, как законченного аутсайдера, тошнит от их круговой поруки. Извините. Несомненно, вы сами питомец. Итона, я имею в виду.
— Значит, вы в душе рассерженный молодой человек? Верно?
— Местами. Я получаю компенсацию. Они боятся моего языка, или мне хочется думать, что боятся.
Он помолчал немного и продолжил:
— Но все, что я здесь наговорил, к Перегрину Джею не относится. К нему у меня нет претензий. Он никогда не задевал мое нижне-средне-классовое самолюбие, а я не цеплялся к нему. Джей — одаренный драматург, хороший режиссер и добропорядочный гражданин. С Перри все в порядке.
— Хорошо. Давайте вернемся к остальным. Вы полагали, что они все насмехаются над вашим пальто?
— Они не уставали разыгрывать комедию. Чарльз притворялся, что ослеплен великолепным зрелищем. Гертруда, лапушка, содрогалась, как погремушка. Ну и многое другое. Даже дама моего сердца выразила неудовольствие и умоляла выбросить мой шикарный клетчатый макинтош. Так я и поступил. Генри Джоббинс частенько вздыхал и охал, жалуясь на сквозняки и никудышную дыхалку, вот я и сделал широкий жест, который вполне мог себе позволить. Мол, тебе оно нужнее, чем мне, бери, приятель. Снял и отдал ему, хотите верьте, хотите нет. Никакого благородства с моей стороны не было, — громко добавил Гарри. — Я просто избавился от надоевшей, вульгарной безвкусной вещи, к тому же мой подарок приняли с благодарностью. Он был хорошим малым, старина Генри.
— Кто-нибудь знал об этом неожиданном подарке?
— Нет. Хотя, наверное, его сменщик, Хокинс, знал. Джоббинс говорил мне, что парень чуть с катушек не слетел, когда увидел его в новом пальто в пятницу вечером.
— И больше никто не знал?
— Я просил Джоббинса никому не говорить. Я бы не перенес новый всплеск веселья по поводу подарка. — Гарри искоса посмотрел на Аллейна. — А вы опасный человек, суперинтендант. Не своим делом занимаетесь. Вы бы имели сногсшибательный успех, сидя за решеткой исповедальни.
— Комментариев не будет, — сказал Аллейн, и оба рассмеялись.
— Послушайте, мог ли кто-нибудь искать вас в фойе наверху после спектакля? — спросил Аллейн.
— Вполне, — ответил Гарри. — Сразу после спектакля. Уинтер Морис, например. Я работал в телевизионном шоу, и мне часто звонили. У них всегда в последний момент что-нибудь меняется, поэтому я договорился, чтобы мне звонили в театр, и после спектакля заглядывал к администрации, узнать, не было ли мне звонков.
— Понятно.
— Но прошлым вечером я там не болтался, потому что телевизионная халтура кончилась. И кроме того, я должен был ехать к Десси Мед. Она устраивала вечеринку и велела мне притащить гитару, вот я и помчался за ней в Кэнонбери.
— Вы приехали к Дестини Мед до того, как она вернулась домой с друзьями, или после?
— Мы прибыли почти одновременно. Я как раз ставил машину, когда они появились. Они немного посидели в маленькой забегаловке на улице Речников.
— Кто-нибудь видел или слышал вас в вашей квартире в Кэнонбери?
— Сосед сверху, возможно, слышал меня. Он жалуется, что я бужу его по ночам. В моей берлоге зазвонил телефон, когда я был там. Примерно около одиннадцати. Не туда попали. Думаю, я разбудил его, но точно не знаю. Я недолго пробыл дома, только успел налить себе выпить, умылся, взял гитару и помчался назад.
— Как зовут вашего соседа сверху?
Гарри назвал имя.
— Надеюсь, я все-таки разбудил его, брюзгу старого, — весело сказал он.
— Сейчас выясним. Фокс?
Мистер Фокс набрал номер соседа Гарри, представившись телефонистом, проверяющим неисправную линию. Ему удалось добиться нужной информации: сосед действительно слышал звонок в квартире Гарри в одиннадцать часов, когда он уже погасил свет.
— Что ж, благослови его Господь, — сказал Гарри.
— Вернемся к вашему пальто. Был ли в его кармане шелковый шарф?
— Был. С изящной буквой «Г», вышитой любящей, хотя и несколько хищной и цепкой ручкой. Инициалы у нас, по крайней мере, были одинаковы. Генри Джоббинс сиял как медный таз, бедный дуралей.
— Он вам очень нравился?
— Я уже сказал, он был хорошим малым. Мы с ним нередко выпивали по пинте в баре, и он рассказывал о том, как плавал по реке. Странно, но мне кажется, я ему нравился.
— Что в этом странного?
— О, я здесь жутко непопулярен, — ответил Гарри. — Меня на полном серьезе не любят. Я просто гений по части внушения неприязни. Даже мистер Кондукис, — Гарри широко раскрыл глаза, — хотя и помогает мне из благодарности, на дух меня не переносит, уверяю вас.