Другая часть здания, сохранившаяся, очевидно, потому, что стояла на более прочном фундаменте, с незапамятных времен служила приютом седовласым капуцинам. В глухой полуночный час оттуда доносились молитвы и слышалось щелканье длинных монашеских четок. Над обвалившейся крышей монастыря вечно стоял запах ладана и сладкой сдобы, свидетельствуя о том, что престарелая братия не морит себя голодом. Перчинка убедился в этом еще во время своих первых вторжений в кельи монахов. Он хорошо помнил, как совсем маленьким мальчиком пробирался по темным переходам, путаясь ножонками в длинном коричневом балахоне. Это было очень давно, еще в то время, когда он только-только научился говорить. Ведь Перчинка всегда жил в этом разрушенном монастыре, во всяком случае с тех пор, как помнил себя.
В самых первых его воспоминаниях неизменно присутствовали и эти обвалившиеся стены, и темнота подземных коридоров, и сырость погребов в глубине подземелья. Помнил он и вкусный запах кушаний, который просачивался из монастырской кухни, и другой, противный запах, исходивший от нескольких кустов со странными длинными листьями, которые несмотря на темноту цвели каждое лето. Эти кусты ребята звали "вонючками".
Обычно Перчинке незачем было копаться в своем прошлом. Но, когда его друзья заводили разговор об отце, матери, о доме, где они жили, он тоже пытался что-нибудь припомнить. Однако ему никогда не удавалось воскресить в памяти ничего, кроме бесконечно далекого и очень смутного образа, который появлялся на мгновение и тотчас же исчезал. Ему мерещилось какое-то лицо, неясное, словно подернутое туманом. Он даже не знал, кому оно принадлежит, мужчине или женщине. И все-таки каждый раз, когда появлялось это видение, на сердце у него становилось как-то особенно тепло и хорошо.
Нельзя сказать, что Перчинка рос один-одинешенек. Наоборот. Пожалуй, ни одного мальчика не окружало столько людей. Но все же это никак нельзя было назвать семьей. Это были просто люди, молодые и старые, мужчины и женщины, бесконечная вереница постоянно сменявшихся лиц и характеров. Один был добряк, другой брюзга, одни уходили, другие приходили, и так из года в год, из месяца в месяц. Время от времени в развалинах монастыря появлялась полиция. Но однажды монотонное однообразие было нарушено самым неожиданным образом. Это было в тот памятный день, когда полицейские увели самого Перчинку.
Ему было тогда лет шесть, и он уже знал всю неаполитанскую шпану, скрывающуюся от блюстителей закона в огромных подземельях монастыря. Лично у него никогда не было особых причин обижаться на полицейских, вторгавшихся в его владения, тем более, что вторжения эти случались не часто и кончались всегда одинаково. Если разыскиваемый был парень не промах, он всегда умел найти уголок, где никому бы и в голову не пришло . его искать. Обычно полицейские раз десять проходили мимо того места, где он лежал, распластавшись на земле, или стоял, прижавшись к стене, и уходили ни с чем. Если же он оказывался новичком, то сам шел к ним навстречу и покорно протягивал руки, на которых, конечно, тотчас же захлопывались наручники.
На маленького оборванца, который молча сидел в углу и, широко раскрыв свои карие глаза, старался разглядеть все, что делается в полутьме коридоров, никто и внимания не обращал. Самое большее арестованный, направляясь к выходу в сопровождении двух полицейских, кивал ему головой и бормотал: "Пока", - словно был уверен, что через несколько часов вернется обратно.
Для Перчинки, которого никто еще не звал тогда этим именем, потому что в ту пору у него вообще никакого имени не было, мир делился на две половины: на людей, которые удирают и прячутся, и на тех, которые их преследуют. Причем последние далеко не всегда носили полицейский мундир.
Однажды в подземелье, где уже с неделю скрывались двое мужчин, вошел худой, долговязый человек в черном, с бледным как смерть лицом. В это время оба беглеца сидели перед огарком свечи и играли в карты. Перчинка, сжавшись в комочек, притаился между кустами бурьяна и видел, как человек, шмыгнув в темный коридор, двинулся вперед, ступая бесшумно, как кошки, которые вместе с мальчиком обитали в развалинах. Оба мужчины продолжали игру, не замечая его приближения, потому что не могли, как Перчинка, видеть в темноте. Человек подошел к ним почти вплотную и остановился, слегка прищурив глаза, чтобы получше разглядеть сидевших перед ним в полумраке людей.
- Встать! - сказал он таким страшным голосом, что Перчинка похолодел. Долговязый говорил негромко, но каждое его слово гремело, как пушечный выстрел.
Пораженный Перчинка увидел, как мужчины даже не обернулись, будто сразу поняв, с кем имеют дело. Они молча, словно деревянные куклы, встали с земли, подняли руки вверх и застыли, напряженно глядя прямо перед собой.
- Не ждали, а? - продолжал человек, зловеще усмехаясь.
- Слушай, Таторе, постарайся понять, - заговорил один из мужчин. - Мы хотели объяснить тебе...
Но долговязый не дал ему закончить.
- Молчи, - прошипел он.
Со стороны казалось, что он улыбается.
- Не вздумайте бежать, - продолжал Таторе. - Вы знаете, что вас ожидает. Вы сами этого захотели. Таков закон.
Перчинка чувствовал, что сейчас произойдет что-то ужасное, и ему захотелось убежать. Но он не решился вылезти из кустов бурьяна, служивших ему укрытием. К тому же его одолевало любопытство.
Один из мужчин заплакал. Он плакал, не стыдясь слез, плакал, как ребенок. Не как Перчинка - Перчинка никогда не плакал, - а как те дети, с которыми он сталкивался во время своих вылазок в переулки. Их чуть толкни, и они сразу принимаются реветь и звать маму.
Другой мужчина не плакал. Он даже как будто злился на своего слезливого приятеля. Вдруг он отскочил в сторону, повернулся к долговязому лицом и сунул руку в карман. В ту же секунду развалины огласило тысячекратное эхо выстрела. Мужчина рухнул на землю, так и не успев вынуть руку из кармана, а долговязый злобно усмехнулся.
Приятель убитого, не поворачиваясь, упал на колени и, всхлипывая, забормотал:
- Пощади! Я совсем не хотел...
Договорить ему не удалось. Прогремел новый выстрел и, гулко прокатившись по всему подземелью, вспугнул летучих мышей, спавших под древними сводами.
Исчезновения долговязого мальчик не заметил. Он смотрел на тела, которые, словно две неуклюжие куклы, растянулись на полу, и ему хотелось вскочить и убежать подальше от этого страшного места. Но он не осмелился даже пошевельнуться и просидел в своем убежище до тех пор, пока не явились полицейские. В первый и последний раз Перчинка обрадовался их приходу, потому что сейчас они явились, чтобы освободить его от невыносимого, леденящего кровь ужаса и положить конец дикой возне, которую затеяли вокруг неподвижных тел голодные крысы.
Но именно в этот-то раз его схватили и увели.
Осветив карманным фонариком кусты бурьяна, полицейский комиссар увидел съежившегося под ними Перчинку и подошел к нему. Комиссар был новый, назначенный в их квартал недавно. В то время он не успел еще отрастить себе брюшко, по которому Перчинка узнавал его в дальнейшем. Комиссар заговорил с мальчиком на понятном ему неаполитанском диалекте и, как ему показалось, очень дружелюбно.
- Ты все видел? - спросил он.
Перчинка замотал головой. Хотя ему никто об этом не говорил, он знал, что не должен был ничего видеть. Но расширившиеся от ужаса глаза мальчика сказали больше, чем его язык. Полицейский сразу все понял, протянул руку и схватил его за шиворот. Перчинка попробовал вывернуться, но полицейский держал крепко. Не выпуская мальчика, он свободной рукой стукнул его по затылку. Может быть, это был просто дружеский шлепок, но он оказался все же достаточно сильным, чтобы убедить мальчика отказаться от попытки к бегству. Перчинке волей-неволей пришлось покориться и ждать, что будет дальше. Оба тела положили на носилки и вынесли из подземелья; комиссар шел следом за носилками, волоча за собой Перчинку, которому ничего не оставалось, как покорно следовать за ним.