— Говорите конкретнее.
— Что господин имперский министр думает о порядке управления моим краем?
— Пока рано об этом. Но мы, когда придет время, воздадим должное всем тем, кто внес вклад в его освобождение.
— По-моему, здесь нет такого человека, который не имеет заслуг в этом деле, — заметил Хараев.
— Все будет учтено, дорогой земляк, — вмешался в разговор молчавший до сих пор Насур.
Это был явный намек на провал, который произошел в 1937 году в Анкаре по вине Хараева.
Хараев и Тарлан поняли, что руководители СКНК добиваются полной их изоляции. В этом немаловажную роль сыграл, по их мнению, и Карим, имеющий благодаря связям своей жены-немки непосредственный доступ к Розенбергу. Так что теперь оставалось прибегнуть к последней мере...
Петцет, сидя у себя дома, корректировал объяснение, касающееся аварии с автомашиной. К объяснению он приложил и акт экспертов, осмотревших место происшествия. В акте было сказано, что в результате аварии погибли не только советский военнопленный, но и немцы: водитель и солдат из охранной роты, а также то, что от автомашины осталась рама... Прочитав в последний раз свое объяснение, Петцет поднялся со стула. В спальной комнате его ждала Ренета, но не успел он сделать и шага, как раздался телефонный звонок.
— Герр обер-лейтенант, — послышался в трубке хриплый голос, — есть важное сообщение.
— Кто говорит?
— Хараев. Могу ли я сейчас повидаться с вами?
— Нельзя ли отложить наше свидание до завтра?
— Завтра будет поздно.
Петцет, бросив телефонную трубку, зло выругался. «Старая лиса, — подумал он, — наверно, опять будет просить устроить для него прием у Канариса».
Когда Петцет вошел в номер отеля, Хараев и Тарлан играли в преферанс. Эмигранты, завидев офицера абвера, встали.
— В чем дело, господа? — строго спросил Петцет.
— Хотя вы избегаете нас, но мы горим желанием помочь «третьей империи», — ответил Хараев.
— Ближе к делу.
— Под носом «Аусланд-Абвера» работает русский разведчик. Мы знаем его координаты, — с большими паузами между словами проговорил Хараев.
— Вы что, господа, шутить соизволили?
— Это вам и глубокоуважаемому профессору фон Менде дозволено шутить, — вставил Тарлан. — Мы из другой касты.
— Машины и солдаты абвера в нашем распоряжении, — заключил Петцет, подняв трубку телефона.
Дом был окружен солдатами абвера. Петцет и Хараев подошли к парадной двери. От вчерашней вывески не осталось следа, но дом был тот самый, куда вчера вошел человек, выслеживаемый Хараевым.
На стук вышел Гофрих.
— Этот? — спросил Петцет.
— Нет, — ответил Хараев.
Петцет оттолкнул рукой хозяина дома и в тоне приказа сказал Хараеву:
— Пройдемте в эти апартаменты.
— Кто, кроме вас, проживает здесь? — уставился на Гофриха Петцет, войдя в квартиру.
— Моя жена. Она здесь. Эльза, войди сюда.
— Кто еще? — спросил офицер абвера, когда вошла жена Гофриха.
— Больше никого в этом доме нет.
— Ваша фамилия?
— Гофрих.
— А кто такой Швайберг?
— Фотограф. Он снимал у меня комнату.
— Где он?
— Уехал.
— Когда?
— Месяц назад.
— Куда уехал?
— Не знаю. Наверное, туда, где больше платят за фотографии, — пожал плечами Гофрих.
— Какие вы можете представить доказательства, что говорите правду, что Швайберг действительно уехал месяц назад?
— Абсолютно никаких доказательств, — развел руками Гофрих, — кроме того, что дней десять назад я получил от Швайберга письмо из Праги.
— Где это письмо?
Гофрих замялся.
— Да вот... Ах, где же оно? Эльза, ты не помнишь?
— Вечно я должна помнить, куда ты деваешь свои бумаги, — недовольно сказала Эльза.
— Иди, ищи! — прикрикнул Гофрих. — Посмотри во всех столах и во всех карманах моих костюмов.
Эльза вышла в соседнюю комнату. Петцет вплотную приблизился к Гофриху.
— Врешь, собака! Никакого письма у тебя нет.
— Этот большевистский агент вчера вошел в твой дом, — добавил Хараев с надменной улыбкой.
И тут вошла Эльза. В руках у нее был конверт.
— Вот, нашла, — небрежно обратилась она к своему мужу. — Это письмо валялось под сервантом. Скажи спасибо, что я его не выбросила.
Петцет бесцеремонно выхватил конверт из рук Эльзы и извлек из него исписанный лист.
«Дорогой Гофрих! — начал вслух офицер абвера. — Пишу из Праги. Если здесь не устроюсь как следует, наверное, вернусь в Берлин. К тебе большая просьба — сохрани мой цейсовский объектив. Я забыл его взять...»