Всё это Алёша Сахнин узнал позже, но и без этих фактов жизни Лариса казалась ему исключительным произведением Создателя. Она имела манеры леди, воспитанной на всём высоком, умопомрачительную эрудицию и несвойственную даже лучшим советским интеллигентам нравственность, мораль, и культуру. Сам Алексей от неё в этом смысле сильно отставал, но сманил её всю целиком на себя несомненно только острым своим умом, смелостью суждений, ну, конечно, любовью к поэзии, прекрасной музыке и даже к классической живописи. Полюбили они друг друга и расставались редко. Может, через день-два, да и то на ночь. А остальное время отдавали Лариса с Алёшей не только себе, влюблённым, но и театру, музеям, картинной галерее, концертам приезжих симфонических оркестров и пианистов. Да ещё чтению английской классики в подлиннике. Лариса читала, а Сахнин тщательно и очень похоже делал вид, что потрясён, хотя английский в универе сдавал исключительно на «трояки». Лариса это чувствовала, но ей казалось, что поняв её страсть к языку, он обязательно поймёт и сам великий английский. Они много спорили о русской поэзии, ругали Жуковского и восхищались Гавриилом Державиным, читали друг другу наизусть Александра Сумарокова и даже «Оды» Михаила Ломоносова, слушали с придыханием пластинки с музыкой Грига, Вивальди, Рахманинова, Глинки и Прокофьева. И было им чудесно. Как в доброй волшебной сказке, которая должна была не иметь конца.
Через полгода, в декабре, после полного проникновения в души друг друга и при обретении счастливого покоя от взаимного обладания телом и совпадения ритмов сердца, Алексей взял её за руки на выходе из концертного зала после выступления пианиста Ашкенази, ученика великого Льва Николаевича Оборина и, сжав её тонкие пальцы, сказал твердо, определённо, решительно.
- Бери завтра паспорт. Встречаемся возле главпочтамта. Идём в ЗАГС и подаём заявление. Жить будем у нас. С родителями я всё решил.
- Я ждала этого! - обняла Сахнина Лариса. - Мы с тобой родственные души.
Именно тебя не хватало мне до полной гармонии с этим не очень добрым и искаженным миром. Вместе мы заставим его служить нашему счастью. Только уговор: фамилию я оставлю папину - Прозоровская. У нас древний род. Ты не говори никому. Князья Прозоровские это папины предки. Сейчас это упоминать опасно. Так папа сказал. Просто - Прозоровские и всё. Без роду и племени. А тут князей тех и не помнит никто. Но всё же - нигде не выдавай.
- Могла бы и не уговаривать, - поцеловал Ларису Сахнин. - Думаю, что для нашего счастья твоё происхождение значения иметь не будет. Даже если бы предки твои были бурлаками, мне жить с тобой. А ты - чудо сама по себе. Не по ветвям генеалогического древа.
Шел снежный, холодный январь шестьдесят шестого, звенящий морозом и осыпающий пространство буранами. Он мучил Зарайск вьюгами и метелями. Не летали самолёты, заметало рельсы железной дороги, а грейдеры не успевали чистить улицы и трассы, ведущие далеко. Город тонул в сугробах.
Тридцать три градуса с минусом не позволяли начальным классам учиться, и Лариса сидела дома, целыми днями играя на фортепиано весьма грустные произведения: «Тоска» Джакомо Пуччини, двадцать третий концерт Вольфганга Моцарта, а ещё «Пер Гюнт» Эдварда Грига, да ко времени подходящий «Зимний путь» Франца Шуберта. Ей так легче было скоротать положенный ЗАГСом месячный срок для проверки чувств перед волнующей регистрацией и выдачей свидетельства о браке. Алексей носился в валенках по городу, поскольку работали все предприятия, откуда черпался материал для его статей и заметок в разные газеты республики. Это был последний курс, последняя практика, а в марте экзамены и долгожданный диплом журналиста, человека, уважаемого в СССР уже по одному только названию профессии. Но до марта время было растянуто как бесконечный транспарант вдоль центральной улицы имени Ленина, на котором белыми буквами в человеческий рост партия обещала народу, что нынешнее поколение советских людей к восьмидесятому году будет жить при коммунизме.