Коли б мені лиха та лиха.
Коли б мені свекрухонька тиха!
— Гей, детвора! — крикнул он под звон бандуры. — Сади «Горлицу»!
Ой дівчина-горлиця,
До козака горнеться,
А козак — як орел,
Як побачив, та й умер!
И пустились Тимко с Катрей в огненный, увлекательный танец, а Богдан им подгикивал да поддавал жару и прибауткой, и голосом.
Сразу веселое настроение овладело всеми; послышался ободрительный говор и смех, растворилась шире хозяйская дверь, показались в ней головы новых слушателей и послышался в сенях мерный топот девичьих закаблуков и звон козацких подков...
Только поздно Богдан уснул, упоенный сладкой минутой мирной радости и тихого семейного счастья, уснул с мутным сознанием, что это для него недосягаемый рай.
Проснулся утром Богдан и был поражен иссиня-белым отблеском на потолке и на стенах, наполнившим комнату веселой игрой света. Бодро он схватился с постели и заглянул в окно, угадав сразу причину этого явления: на деревьях и на полянке лежал легким покровом только что выпавший снег. С молодым жизнерадостным чувством прошелся Богдан по двору и саду, вдыхая полною грудью свежий, слегка морозный воздух, и, вернувшись, с удвоенным аппетитом принялся за свой утренний завтрак — гречаные вареники со сметаной, как вдруг вошел к нему в дверь, низко кланяясь и отирая заиндевевшую бороду, его орандарь Шмуль, вошел и остановился у дверей, ожидая покорно, пока поснидает пан господарь.
— А что скажешь, Шмуль? — обратился к нему Богдан, утолив первый голод.
— Ко мне, вельможный пане, — оглядывался таинственно Шмуль, — приехал Абрумка, хороший честный жидок, мой родич.
— Ну, а мне что? Хоть бы и два родича, — брал ложкою вареник Богдан, кидал его в густую сметану и потом, повернувши раза два, отправлял, придерживая усы, в рот.
— Он, вельможный пане, из-под Бара, из Войтовцев, коли знаете! Хорошую имеет аренду, и жена у него антик, и девятеро детей.
— А пусть он их себе на шею повесит! Эк, с чем пришел!
— Он до меня и до вашей мосци на раду приехал.
— На какую раду? Еще, хвала богу, жидовским рабином не был, — закурил Богдан люльку.
— Видите, вельможный пане, ему предлагают хороший гешефт: мы с ним делали рахубу. Ой, какой сличный гешефт! Только он опасается, боится, — подошел Шмуль близко и, облокотившись руками на стол, склонился к Богдану, словно желая сообщить интереснейшую секретную вещь.
— Какой там гешефт? — пустил Богдан Шмулю в нос густую струю едкого дыма.
— Фу! — закашлялся в полу жид, — крепкий тютюн! Добрый тютюн!.. Фе! Но я имею для егомосци еще лучший антик! Так вот, пане добродию, что ему предлагают в аренду, — хлопскую церковь!
— Что-о? — откинулся Богдан и вынул изо рта люльку, — Как? Я не расслышал.
— Отдают в аренду ему, говорю, церковь. Пан отдает хлопскую церковь.
Богдан впился глазами в жида и нагнулся в угрожающей позе; новость до того была дерзка и нелепа, что Богдан почитал своего жида спятившим с ума, и только.
— Да ты что, белены облопался или тебе Ривка гугелем мозги отшибла? — крикнул он грозно.
— Далибуг, вельможный пане, — отскочил Шмуль в испуге, и пейсы у него два раза подпрыгнули, — я не вру... Он мне божился... Это цестный жидок... Просто отдает пан в аренду, как корчму: заплати рату, а сам получай себе деньги с хлопов за требы, стало быть — за крестины, за похороны, за службу...
— И ты этому паршивому своему родичу не вырвал языка? Где он? — поднялся Богдан.
— Ой пане ясновельможный... Он ничего... совсем... ничего.
— Он взял эту церковь в аренду?
— Нет, пане, боится... Оно выгодно... по рахубе...
— Ах вы, сатанинское отродье! — наступал Богдан. — Уже и за рахубу? Да ведь разве вам не жаль своих голов? Ведь так или иначе, а будет расправа за такое вопиющее дело, и первых перебьют вас!
— Конечно, вельможный пане, и я говорю то же... и я говорю то же Абрумке... а он на это: что пан, мол, заспокаивает, будто теперички и жолнеров и кварцяных войск довольно... и еще панских надворных команд... что теперички, говорит, ни козаки, ни хлопы бунтовать не смеют, потому что, звиняйте, добродию, им шкуру сдерут...