глинистого берета слетка бьет ленивая, ласковая волна.
Мужчина с черной косматой бородой и серыми добры
ми глазами хватает меня на руки и вместе со мной быстро
бежит в воду. Мне страшно. Маленькими, мягкими ручон
ками я судорожно хватаюсь за шею мужчины и испускаю
дикий крик. Но мужчина неумолим. Он только крепче при-
жимает меня к своей груди и, разбрасывая кругом сереб
ристые брызги, все дальше и глубже погружается в воду.
Я начинаю отчаянно биться у него в руках. Мужчина
смеется, ласково поглаживает меня и уговаривает:
— Ну, Ваничка... Ну, глупенький... Не бойся. Я с тобой.
Вдруг мужчина делает странное и неожиданное движе
ние: он крепко зажимает мне нос, прыгает вверх и потом
сразу, внезапно, стремительно окунается вместе со мной.
Я чувствую, что задыхаюсь. Смертельный страх пронизы
вает все мое маленькое существо. Ужасный, неудержимый
крик рвется из моей стесненной груди. Но прежде чем я
успеваю дать ему волю, я снова над водой, я снова вижу
море, солнце, берег, на котором стоит моя мать и машет
мне приветливо руками.
— Хватит, хватит! — кричит она мужчине. — Не ви
дишь разве, как Ваничка перепугался.
Мужчина разжимает мне нос и, опять разбрасывая во
круг себя серебристые брызги, быстро бежит по воде, на
9
этот раз уже в обратном направлении. Еще мгновение —
л мужчина передает меня с рук на руки моей матери, ве
село приговаривая:
— Не будь трусом, Ваничка! Ты ведь мальчик... Хо
чешь, еще раз пойдем в море?
Но мне не до моря. Я крепко цепляюсь за шею матери
и с облегчением начинаю всхлипывать у нее на плече...
Таково первое ощущение бытия, которое сохранила моя
память.
Позднее мать мне рассказывала, что дело происходило
в 1886 году. Мне было два года. Мы проводили лето на
днепровском лимане, неподалеку от Одессы, и мой дядя—
муж старшей сестры моей матери-—-любил брать меня в
море купаться...
Дальше идет черный провал. На светочувствительной
пленке памяти долгое время нет ни точки, ни черточки.
Тьма. И вдруг вспышка магния. Новая зарисовка...
Маленькая кухня с печкой, плитой, деревянным сто
лом, кастрюлями, тарелками. Посередине кухни на двух
стульях стоит металлическая детская ванна. В ванне сижу
я, а напротив меня в той же ванне сидит веселая черно
глазая девочка. Молодая красивая женщина в фартуке мо
ет нас обоих. Ее пышные темные волосы разметались и
прилипли ко лбу. Ей жарко, и ее добрые, живые глаза то
смеются, то стараются казаться сердитыми. Мы с девоч
кой в ванне вертимся, плещемся, обливаем друг друга.
Брызги летят и на молодую женщину. Мы мешаем ей
мыть нас.
— Перестань шалить! — кричит она мне и с деланно
раздраженным видом слегка шлепает меня по руке.
Но я не верю тому, что молодая женщина действитель
но сердита, громко смеюсь и с озорством сильно хлопаю
рукой по воде. Моему примеру следует девочка. Тогда
молодая женщина накидывается с притворной строгостью
на девочку:
— Ты что тут развоевалась? Хочешь, чтобы я тебя от
шлепала?
Но девочка только заливается смехом. Она знает, что
никто ее не отшлепает.
Еще несколько минут мы возимся в ванне. Потом мо
лодая женщина вытаскивает нас оттуда, обтирает полотен
цем, дает нам одежду. Спустя мгновение мы оба — я и
10
девочка —сидим рядом за столом и пьем горячее молоко
с какими-то очень вкусными булочками...
Это уже 1888 год. Мне четыре года. Отец только что
окончил Военно-медицинскую академию и едет в Сибирь
на службу. По дороге в Омск, куда лежит наш путь, мы
останавливаемся на несколько дней в Москве у наших
родственников Чемодановых. Молодая женщина в фарту
ке — моя тетка, младшая сестра моей матери, а черногла
зая девочка, сидящая напротив меня в ванне, — моя двою
родная сестра «Пичужка», которой суждено было сы
грать такую крупную роль в моем детстве и ранней юно
сти.
Дальше в моей памяти снова черный провал. Снова
тьма. И вот опять вспышка магния. И вот еще одна зари
совка...
Ранняя весна! Пасха. Мы живем в новом деревянном
доме, выходящем на широкую площадь. По ту сторону
площади — казенного вида белые каменные здания. Это
лазарет местной воинской команды. Туда каждое утро хо
дит мой отец «солдат лечить», как выражается наша ку
харка, толстоногая Аксюша. Перед уходом отец всегда
надевает высокие кожаные сапоги. Еще бы! На площади
перед нашим домом совершенно потрясающая грязь. Даже
не грязь, а целое грязное море, по которому можно пла
вать не без опасности для жизни. Вот и сейчас я стою у
окошка и вижу, что посередине площади как-то уныло
и укоризненно чернеет кузов полузатонувшей в грязи те
леги. Два дня назад, когда с телегой случилась беда,
здесь были шум и крики, и толпа людей, и каждый из
присутствовавших подавал свой совет о том, как лучше
вызволить телегу, но толку от всего этого смятения не
получилось никакого. Лошадей выпрягли, хозяев кое-как
вытащили из грязи на веревках, а телегу бросили в ожи
дании того времени, когда площадь обсохнет. Отцу моему
приходится быть очень осторожным. Он всегда пробирает
ся по самому краю площади, где посуше, обходя главные
лужи, и все-таки каждый день он возвращается домой с
сапогами, доверху забрызганными грязью. Я стою, смотрю
и думаю:
«Если бы я был царь Салтан, я приказал бы. чтобы не
было грязи».
11
Впрочем, о грязи я сегодня думаю так, лишь по инер
ции. На самом деле мои мысли заняты другим. В течение
всего предшествующего месяца в нашем доме царили не
обычайные веселье и суматоха. Моя мать организовала из
местных любителей драматический кружок. Решили ста
вить пьесу «Сорванец». Разобрали роли, пошли репетиции,
начались волнения. Артисты собирались по очереди в до
мах членов кружка, но чаще всего у нас. Тут было как-
то уютнее и веселее. Говорили, будто бы в нашем доме
«каша зарыта»'1,—оттого люди сюда шли охотнее всего.
Дело было, конечно, не в «каше», а в моей матери: она
умела быть «душой общества». Разумеется, л был все
время в необычайной ажитации, вертелся около артистов,
подсказывал роли, подавал костюмы и грим. И вот сего
дня, в первый день пасхи, в «уездном собрании» должен
состояться самый спектакль... Возьмут меня на спектакль
или не возьмут?.. Ах, как это важно! Это самый важный
вопрос в мире! Я не могу себе представить, чтобы сейчас,
в этот час, в эту минуту, могли быть какие-либо иные
вопросы, более важные...
Полдень. Начинают собираться гости. На столе в го
стиной пасхальная панорама, от которой у меня слюнки те
кут: куличи с глазурью, пасха с миндалем, разноцветные
крашеные яйца, семга, икра, пирожки, индюшка, водка,
вина, ликеры и прочая, и прочая, и прочая. Гости христо
суются, обнимаются, едят, пьют, болтают, рассказывают
городские сплетни, судачат о знакомых и больше всего
говорят о предстоящем сегодня вечером спектакле. Я смо
трю, слушаю, хожу около стола, ныряю среди гостей, а в
голове все время гвоздит:
«Возьмут или не возьмут?»
Накануне я случайно подслушал, как мать говорила
отцу, что спектакль кончится поздно и что мне лучше
остаться дома с Аксюшей. Неужели оставят?.. Нет, это
невозможно! Но все-таки:
«Возьмут или не возьмут?»
Моя мать всюду поспевает, перешучивается и пересмеи