Снова зашумели люди. Но уже без смеха. Грозно.
И Бондарю было не до смеха. Ему стало страшно. Путались мысли, глаза бегали. В самый раз ускользнуть, скрыться. Да народ стеной. И такой грозный, что невольно подумалось: «Где у них милиционеры-то?»
Судья успокоил публику. В наступившей тишине негромко, но твердо задал вопрос. Самый первый, на который Бондарь не дал правдивого ответа.
— Признаюсь... — выдавил Бондарь, — не было у него топора...
Он стоял, крепко вцепившись побелевшими пальцами в барьер, огораживающий скамью подсудимых, а ему казалось, что он оседает, ноги не держат. Глянул вперед, а судей не увидел, плыли они куда-то. Говорил, а что — не слышал.
А ведь погубил человека из-за трех метров огородной земли. Вышел спор у них. По мнению Бондаря, эти три метра незаконно отнял у него сосед. У соседа было обратное мнение.
Сосед на клочке этом баньку построил. Банька топилась, раскалялась, сосед парился. Говорят, и Бондаря приглашал попариться. От чистого сердца, говорят, звал. Да и скучно одному. Один пар поддает, другой веничком машет.
Но Бондарь предпочитал обливаться холодным потом. От зависти. Злобой парился, кулаком махал. И растравлял злобу. До того злополучного дня, когда сосед столь неосмотрительно пошутил: «Неужто те три метра тебе покоя не дают?» Вот тогда, раздумывая недолго, и опустил Бондарь лом на его голову.
Все это ему на суде пришлось выложить. Самому. К концу речи стал он уже упирать на чистосердечие. Мол, покаялся от чистого сердца.
Но сильно припозднился Бондарь с «чистосердечием». Подвела его надежда на утрату фотографий. Воспользовавшись тем, что до суда на свободе находился, под стражу не взяли, решил не терять времени даром. Дверь рубил — сколачивал версию свою. Да лопнула она.
...Уводили его милиционеры, раздвигая толпу. Уводили надолго.
Камни королевской балерины
В большой светлой комнате разместилось несколько мужчин. Один сидел за столом и быстро писал. Это был следователь. Двое устроились спиной к окну. Их лица проглядывались слабо. Впрочем, это и необязательно, главное, чтобы не их разглядывали, а они все видели, слышали и удостоверяли. Этих людей пригласили понятыми.
Напротив следователя вдоль стены устроились рядком еще трое. Они были приведены конвоиром и на первый взгляд могли показаться на одно лицо. В темно-серых куртках и брюках, разбитых ботинках без шнурков (один из понятых, щеголеватый молодой человек, разминавший новенькие полусапожки, сумел даже позавидовать: «Небось не жмут») и рубашках, когда-то разной расцветки, но от неумелой стирки ставших сизо-пепельными; и кожа на лицах одного желтоватого оттенка. Казались и роста и возраста одного. Но опять на первый взгляд. Рядком сидели не братья-близнецы, и те, кто видел их раньше, вполне могли различить. И опознать.
Нет смысла более подробно описывать сейчас всех троих. Двое как были, так и останутся вне события. Тот же, ради кого собрали столько народу, еще получит полное описание.
Следователь оторвался от протокола, куда вносил данные о всех пятерых, и попросил одного из понятых сходить еще за одним мужчиной, который томился пока в комнате для свидетелей.
— Прошу вас, — сказал следователь, — позовите потерпевшего. Он в комнате направо, в третьей от выхода.
Потерпевший вошел.
Следователь следил за ним неотрывно и заметил, как глаза вошедшего сцепились с глазами мужчины, что сидел слева, ближе к окну. И словно искра пролетела, зажгла их глаза. «Узнал», — понял следователь.
Но потерпевший сразу разомкнул эту невидимую цепь, будто ток выключил, и на его круглом лице, словно у ночника-совы, погасли глаза.
Следователь, уверенный в положительном ответе потерпевшего, спокойно задал свой первый, обязательный при этом процессуальном действии вопрос, чисто формальный, когда люди хорошо знают друг друга:
— Узнаете ли вы кого-нибудь из предъявляемых граждан?
И приготовился записывать ответ. Но услышал совсем обратное.
— Вроде впервые вижу...
«Как впервые?!» — чуть ли не вырвалось у следователя. Не скрывая удивления, он посмотрел на потерпевшего, а тот продолжал бубнить глухим голосом, будто ему мешали говорить, зажимали рот:
— ...впервые вижу...
И на одно мгновение снова бросил взгляд на того, кто сидел слева, кого предъявляли ему, кого он знал, и уже другим, бодрым, даже нагловатым тоном добавил:
— Нет, никого не узнаю.
...Левой рукой Лохов держал сетку с ананасами. Их было много, им было тесно, они зло топорщили во все стороны свои зеленые колючие вихры.