— Подлец ты, Михаил! — огрызнулся Лохов.
— Узнал! — изобразил радость Михаил, пропустив мимо ушей оскорбление. — Наконец-то.
Но сбросил улыбку, спросил сурово:
— А теперь объясни, милый друг, следствию, зачем иностранного гостя обидел, его фамильную реликвию спер?
Лохова аж передернуло. Михаил усмехнулся:
— Мы-то тебя ждали, истомились.
— Не ждали вы, — ответил Лохов неуверенно, с надеждой, что не ждали они.
— Ждали, Степан, — соврал Михаил твердо. — А ты убег.
— Не бегал я.
— Врешь! Мироныч видел, как ты из окна да по лестнице... Ножки-то целы?
— Какой еще Мироныч?
— Старичок. Забыл эксперта-оценщика? Весь твой путь проследил... Тебе еще с ним очную устроят.
— Что ж не ловил?
— Да разве ему с тобой совладать. Ты бы и пристукнуть мог его запросто. Нет?
— Что же ты тогда не ловил?
— Я? — Михаил засмеялся. — Я как увидел, что тебя след простыл, так и сам отвалился, в обратную сторону.
— От меня? — спросил Лохов с новой надеждой.
— Чего мне от тебя бегать. От иностранца, — соврал Михаил еще убедительней. — Вот и получилось, что я вместе с тобой его обокрал. А сижу один... Садись и ты.
И Михаил, повернувшись к своим соседям, добавил:
— Подвиньтесь-ка, ребята. Дайте ему местечко рядышком. Пока его конвоир не заберет.
Ребята охотно потеснились, освободив место Лохову. Один даже сказал радушно:
— Садись, парень, в ногах правды нет.
«Неужели не стекляшки, а бриллианты?» — ожгла Лохова страшная мысль. Не холодным потом, как тогда, у пожарной лестницы, изморозью покрылся. «Что же он-то молчит?» — исподлобья посмотрел на следователя, умоляя подсказать, что отвечать, что делать.
— Садитесь, Лохов, — прервал молчание следователь. — А вы, Стригун, помолчите, хватит.
И Лохов пошел. К тем, у стены, на освобожденное для него местечко.
— Куда вы? — остановил его следователь под дружный хохот присутствовавших и указал на свободный стул у стола.
Следователь писал протокол.
Лохов сидел растерянный, тоскливо глядел в окно, гадал. Со своего места ему был виден лишь красный кирпичный дом, еще деревья дотягивали верхушки веток с последними листьями.
Голова гудела. Мысли шипели, как угли костра, который то раздуют, то зальют, то снова начнут раздувать.
«Стекло или не стекло?! Если стекло, что же не бежал, скажут, в милицию, не заявлял, не требовал искать мошенников, чтобы деньги вернули? Полторы тысячи — не малая сумма... Не заявил. Милиция сама разыскала. Зачем, черт бы их побрал, искали?! Деньги вернуть? Дождешься». Лохов считал, что потерпевших не положено разыскивать, а ищут только обвиняемых. «Экая подозрительная забота. Значит, бриллианты, — решил он. — Эх, купили меня. — Он скосил недобро глаз на следователя. — Потерпевшим признал. Чтобы драгоценности вытянуть. А я, дурак, и клюнул. — И обругал себя нехорошим словом. — А не отдал бы, — тогда обыск».
Ему очень не хотелось обыска. И каменный домина, и крепко сбитая тесовая «времянка», и полированные гарнитуры, и набитые тряпьем шкафы и комоды, даже бочки, отдыхавшие в ожидании нового засола, — все тогда показалось непрочным, зыбким, будто на плывуне, когда неожиданно предстал пред ним представитель власти. «А не найдут, — думал, — опишут, конфискуют, разорят».
Он был из той породы людей, которые не признают такого понятия, как «честь», «честное слово». Для них это лишь способ маскировки, жульничества. Они скорей поверят аферисту, любому проходимцу, чем просто честному человеку. Несмотря на плутовство и лукавство, те понятнее им, как-то ближе, с ними можно столковаться. С властью же не сговоришься. Она тверда и прямолинейна.
Всюду свой расчет и выгода, считал Лохов. Он, казалось, внимательно слушал следователя, убеждавшего, что он, Лохов, утащил не бриллианты, как ему внушили мошенники, а всего лишь осколки стекла и потому сам оказался жертвой, и что он не один такой и разыскали его, чтобы не его покарать, а жуликов. Но не это убедило его выдать следствию стекляшки, как вещественное доказательство. Оттого он их отдал, что не сумел в сумятице мыслей немедленно выбрать собственное, выгодное лишь ему решение. А когда выдал, тут же потребовал отметить в протоколе, что добровольно, сам, по своей охоте. Истинную же ценность загадочных стекляшек, по его понятию — рыночную, он так и не узнал. На деньги же, полторы тысячи, махнул рукой. Раз с воза упало, пиши пропало.