Стригун остановился, глянул в окно. Прохожие пошли чаще, кончался рабочий день. И казались такими равнодушными. А ведь мимо какого дома шли. Но в этой комнате, неправдоподобно светлой для тех темных, нередко страшных дел, которые разбирались в ней изо дня в день, его слушали с вниманием. Несмотря на нарочитый пафос и явное фиглярство, Стригун попадал словами в цель. По-своему, со своей позиции, даже кощунственно, когда это говорилось устами плута, как считал следователь. Но пусть, не вредно. Он наглядно снимал верхний пласт содеянного и обнажал некоторые корни.
Молодой человек, который успел вынуть ноги из мучивших его туфель и тайком растирал их, бросил это полезное занятие и сидел с раскрытым ртом. Второй понятой, сухонький старичок в зеленом суконном кительке, местами аккуратно заштопанном, похожий на загнутый огурчик, впился прищуренными глазами в Стригуна, стараясь распознать не то, что вещал оратор, а какой замысел таился под этим.
Сокамерники Стригуна вначале воспринимали его речь как развлечение и, не вникая в суть, ухмылялись. Но вскоре и до них дошло, что Стригун ораторствовал не одной потехи ради, и, удивляясь ему, трансформировали речь по своему разумению, переводя на собственные беды и одобрительно кивая головами. В их похождениях случались и некрепкие, разболтанные замки и запоры, и крепкие на сон сторожа, и благодушные хозяева квартир. А то, что они перекладывали свою вину на упомянутые обстоятельства, которые хотя и способствовали преступлениям, но не толкали на них, так что с них взять.
Почесав затылок. Стригун между тем продолжал:
— В нашей камере сидел один законник. Он нам про какую-то новую науку о потерпевших рассказывал. Забыл, как называется, ихтиология, что ли?..
— Не ихтиология, а виктимология. Есть такая наука, — сказал следователь, улыбаясь.
— Точно. По этой самой науке выходит, что и в потерпевших часть нашей вины зарыта, из-за них многое. Не было бы таких, как ты, Лохов, и нас бы поубавилось. Из-за таких и сидят люди, — сказал Стригун и закончил: — Мы, например.
— Это что же получается, дорогие граждане, — взъерепенился Лохов. — Выходит, я во всем виноват?!
— Судьи-то с этой наукой знакомы? — перебил его Стригун вопросом к следователю.
— Знакомы, Стригун, не волнуйтесь.
— Ну раз знакомы, тогда ты. Лохов, для нас сущий клад. Не ошиблись мы в тебе. Судьи учтут твою личность в совещательной комнате, когда сядут приговор писать. И должны нам срок снизить.
— А со мной-то как?! — рвался к правде Лохов. — В конце концов, бриллианты они пли нет?!
— Лучше спроси, — съязвил шепотом Стригун, — вор ты или не вор?
— Вор я или не вор?! — прокричал Лохов попугаем.
— По закону вы не преступник, — ответил следователь. — Ошиблись в объекте. Так это на юридическом языке называется.
— В каком еще объекте? — не успокаивался Лохов.
— Вот в этом, — ответил следователь.
Он встал, отпер сейф и достал из него граненый стакан. В стакане на свету будто плескалась вода.
Следователь высыпал на стол груду прозрачных камешков. Дал полюбоваться трофеями, собранными у обманутых людей. Умело отшлифованные грани заиграли, забегали лучами. Но их блеск был фальшивым.
II
Дети, как желуди, падают с древа — родословного древа, и если мы хотим знать, что вырастет из маленького зернышка, надо лишь поднять голову и взглянуть на дерево, с которого оно упало, отыскать глазами тот отросток, с которого семечко сорвалось, затем ветку, на которой держится этот отросток, наконец, — ствол, спуститься вниз по стволу до самых корней и посмотреть, какая почва питала это дерево.
...Дети не приходят «ниоткуда», как говорит нам один поэт, напротив, дети — это порождение всего человечества. С каждым ребенком время как бы подводит итоги прошлому и открывает свою новую страницу.
Он помнил, что дальней дорогой всегда шагал, крепко держась за добрые руки. Левая — большая, жесткая, теплая. Правая — потоньше и помягче, тоже теплая. Да и шел ли он тогда? Поджав ноги, взлетал над землей. Над пылью, грязью, над травой и серым асфальтом. А зимой проносился над ледяными языками замерзших луж.
Позже ему уже не удавалось парить над землей. Потому что держался он только за одну руку. Мог, конечно, еще подскакивать и подпрыгивать, но его торопили, тянули — он успевал лишь бежать.