И тут закричал Гаврилов. Так, что вздрогнули все. Кроме совершенно сбитых с толку понятых.
— Смотри! — он обращался только к малышу. — Голуби! Как красиво!
В самом деле, двое парней открыли загон, и тот, что поменьше, одного за другим выпускал голубей. Словно большими пригоршнями выплескивал молоко. Другой, долговязый, утопив два пальца во рту, отчаянно свистел. Потом стал сильно бить в ладоши. Голуби взмывали в синеву, как крылатые куски снега.
И Гаврилов подхватил малыша. Да мальчик и сам вскочил, не обманутый, а привлеченный красотой, но окно было для него слишком высоко. А ведь он к тому же был словно прикован к этому проклятому пуфику.
Юрий поднял ребенка высоко над головой, сам высокий и красивый, и поднес к окну. Молодец, Юрка! Продолжая увлеченно и громко восторгаться, будто это его хобби — гонять голубей:
— Смотри! Смотри!
Когда голуби поднялись совсем высоко, плавно качаясь серебристой россыпью, мальчик обернулся к нам и тоже закричал:
— Папа! Баба! Голуби!
Он совсем забыл о пуфике, на который его засадили отец с бабкой. За нашей спиной. Наверное, нас, взрослых, такие переходы настроения и наполняют уверенностью, что детские раны — просто болячки, они не мучительны и затягиваются сразу. Но гораздо позднее, через годы, они все же заноют. Как шрамы солдат-ветеранов.
Но папе с бабкой было не до мирных птичек. Они уныло глядели на то, что стало с их пуфиком. Точнее, лжепуфиком.
Его даже не пришлось разбирать. Собственно, пуфика и не было. Один чехольчик. Он валялся, как гладкая шкурка неведомого зверя. А вместо пружин, ножек, пакли или ваты (не знаю, чем обычно набивают пуфики) одна на другой лежали круглые металлические коробки. В таких хранят кинопленку.
Я попытался открыть одну.
— Что вы делаете? Вы же засветите пленку, — не выдержал инженер.
Спасибо ему. Не для того же мы ее искали, чтобы взять и засветить. Я потряс коробку. Похоже, пленка.
— И в этой?
— Да. И в тех двух.
Четыре коробки. Не много. Из похищенных километров.
— А в этих что? — я показал еще на две. Он смолчал.
На всякий случай я попросил Гаврилова накрыть меня чем-нибудь. Он навалил наши пальто. Когда не осталось ни щелочки, я снял крышку. Рука нащупала бумаги. И я стряхнул затемнение.
Вот и записи с денежными расчетами. Изрядные суммы. Напротив каждой — инициалы клиентов, перекупщиков. Адреса и номера телефонов. Очень нужные следствию записи. Ради чего и проводились обыски.
Последняя коробка заметно тяжелее. В ней что-то плотное, вроде — не пленка. Потряс. Глухой металлический стук. Интересно.
Гаврилов снова упрятал меня в темноту. Накрываясь, я увидел неподдельное, но спокойное любопытство мальчугана. Иные лица были у его отца и бабки.
Вылез на свет. Подозвал поближе понятых. И хозяев, конечно. Подошли все.
И опять не растерялась старуха. Не ахнула, не всплеснула руками. Стояла, поджав губы, скрестив руки на животе.
Пачку за пачкой я вынимал крупные денежные купюры. И укатанные в бумагу цилиндрики. Рвал упаковку. Мягко плыли, как пятна в жирном борще, оранжевые кружочки. Глаза у старухи стали рыжими, как брюхо дешевой селедки. Отразился желтый металл.
Деньги. Золото. Деньги. Сколько же надо их добыть — не заработать, а добыть любым путем, — чтобы могли заменить вот этот теплый, пушистый затылок? Чтобы заглушить тоску по цепким маленьким лапам, которые, когда ты приходишь усталый с работы, обвивают твою шею? И снимают усталость. С неизменным вопросом: «А что ты принес?» Вопросом, рожденным задолго до появления человека. Его задают родителям галчата и зайчата, мальчишки и девчонки, вся та теплая беспокойная мелочь, которая нуждается в корме, ласке и надежной защите. И которую преступно растить волчатами.
«Что ты принес, папа?»
А что принес ему ты? И неумело запрятал, прикрыв детским телом? Впрочем, не так уж неумело. Сразу не догадаешься.
Я заполнял протокол. Мальчик играл танком.
...Мы всё аккуратно пересчитали, записали, сложили. Огласили протокол. Дали всем подписать. Старший инженер подписал первым. Поставил небрежный росчерк. Мол, легко досталось, легко и отдаю. Театральный жест был, фальшивый.
Старуха спросила:
— А мне зачем?
Будто все это ее совсем не касалось. Но подписалась.
Молоденькая паспортистка, которой подобная сумма денег была в диковину, а о николаевских золотых знала лишь понаслышке, не скрывала изумления. Бухгалтер подписала документ с явным одобрением: в доход государства.