Не мать, а «мамка» она была. Названная так не ребенком своим, а теми, кто с ней вместе «тянул срок». Так кличут они заключенных женщин, которых освобождают из-за наличия маленьких детей.
— Мать-то он видел? Помнит? — спросил следователь как можно тише, шепотом, чтобы не услышал ребенок.
— Мать-то? Как же, видел, — не таясь, громко отозвалась тетка. — Да не больно вспоминает.
Взрослые невольно обернулись к мальчику. А он и не слушал их. Он глядел на дверь, окованную железом, и нервно крутил кончик своего ремешка.
Помнил ли он мать?
Ее наезды, как набеги, походили один на другой. Она появлялась внезапно и шумно. Если сразу различала Ваську среди других ребятишек, хватала и, пугая, начинала истерично причитать. Ее завывания вызывали сочувствие у случайных зрителей, и даже у сестры выбивали слезу. Но успокаивалась так же внезапно, как и заводила этот фальшивый ритуал. Словно внутри ее срабатывала до конца специально на такие случаи поставленная пружина. И тут же забывала о предмете рыданий.
Чуток погостив, уезжала. Возвращаясь, привозила какие-то вещи, не подходившие по размеру и фасону ни ей самой, ни сестре, ни ребятам. Часто ношеные. Тряпки дарила сестре. А та ворчала, но брала. Продавала соседям. Те в общем-то догадывались об их происхождении, но вопросами не донимали, благо по дешевке. Пользовались.
Потом начиналась гульба. Гуляла не одна, с компанией. Подпив, спохватывалась о сыне, особенно когда попадался на глаза, и, притягивая мальчика к себе, кричала, растравляясь:
— Спаситель ты мой! Несчастненький! Родненький!
Сползали по щеке волосы, текли слезы, она запивала их водкой, со стуком отставляла стакан, тыкалась лицом в ладони, крутила головой, будто голова отвинтилась от шеи и хотелось ее насадить покрепче. А «спаситель» не чаял как вырваться из пьяных объятий незнакомой женщины, от которой несло гадким запахом.
Однажды, разочарованная его естественным отвращением, она отбросила мальчика от себя, заорала:
— У-у, паразит! Родную мать не признает! — И к сестре: — Отучила, сестрица! От родной матери! Подлая!
Упреки натолкнулись на поток встречных. Полилась брань, матерщина. Слов оказалось мало, пошли в ход руки. Метались клубком разъяренные сестры, истошно вопили теткины дети, что-то билось, звенело, ломалось. Потом мать куда-то убежала. И тетка обрушилась на Ваську.
...Открылась железная дверь. Вышла женщина в форме защитного цвета.
— Кто с мальчиком? — спросила она спокойно.
— Я, — засуетилась тетка.
— Давайте его, — сказала коротко женщина.
Но малыш рванулся к тетке, к которой привык и кроме которой никого не знал и никого не хотел знать.
Да и откуда ему было знать, что пойти с этой женщиной в форме для него самое лучшее. Что в детском доме, куда его вскоре переведут, окажется поразительно светло, чисто, весело, сытно. Что там с него сорвут эти поганые чужие обноски и оденут во все новое и красивое. Что там о нем будут думать, заботиться и даже ласкать, укладывая на ночь. Откуда ему было знать, что пройдет совсем немного времени и он с еще большей силой и отчаянием будет цепляться и прятаться не за тетку, а за Елизавету Васильевну, воспитательницу, когда за ним вдруг нагрянет «мамка». И Елизавета Васильевна, добрая и сдержанная женщина, многое повидавшая за свою работу, не выдержит, встанет между ними — сыном и матерью. И не отдаст его.
И начнется тяжба, о которой мальчик и знать не будет. И «мамка» почти добьется своего, отсудит. Останется только прийти за ним с исполнительным листом, но она снова исчезнет. Потому что, кроме исступленной неправомерной тяжбы из-за совершенно чуждого ей, но очень ценного маленького человечка, еще, по совместительству, будет забираться в чужие квартиры. И попадется. А человечек, не ведая всего этого, будет рад, что остался с приятелями, с Елизаветой Васильевной.
...Мальчик схватился за подлокотник. А тетка его отрывала. Женщина в зеленом не вмешивалась. И хотя она привыкла к подобным сценам, у нее щемило сердце, но ничем не могла им помочь. Женщина не хотела, а ребенку чем поможешь...
А в это время во всех дворах и садах играли, шумели дети. Казалось, их звонкий смех стучался в тяжелую дверь комнаты со сводчатыми стенами. И заглушал крик Васьки. Казалось, что в мире нет подобных криков и такого горя. Когда кругом столько счастливых детских лиц.