Когда следователь проезжал или шел вечерним городом, он невольно смотрел в окна домов. Они плыли мимо, разноцветные окна, два-три — квартира, отдельный мир. Издали, с высоких этажей, мостов, крыш — а ему приходилось и на них забираться — или с самолета, когда летал в командировки или отпуск, ночной город казался небом. Зажигались и гасли звездочки окон, словно обитаемые планеты. За каждым — особые условия существования, свой климат с понятными только их обитателям радостями, тревогами, счастьем. И за каждым окном своя забота. Простая ли, сложная, а часто и неразрешимая.
Ему слишком часто приходилось проникать в эти тайны. Не из любопытства — он не терпел его, — а по крутой необходимости, по обязанности, как требовал закон, и праву, какое давал он. И когда смотрел на окна со стороны, то гадал, в каком из них вот в это самое время нарушался покой? В какой вползала змея страха, ломался уют, взрывалась тишина, царила беспощадность? Исподволь или мгновенно вот в эти самые минуты совершалось преступление. А мимо спокойно шли люди. По делам, очень далеким от всяких преступлений, и этих беспокойных мыслей, и никому не нужных вопросов.
И он думал о том, что слишком прочно въелась в него работа, коль так упорно лезут эти мысли, как их ни отгоняй. Да и как им было не являться, когда оперативные дежурные, с которыми он был связан, каждое утро заполняли и рассылали очередные сводки происшествий за сутки. И в этих тонких листочках — новые факты, имена, адреса. Очередные взорванные миры.
И ему хотелось, чтобы люди не были так спокойны, чтобы они все вместе предупреждали эти взрывы, эти несчастья, эти беды, идущие от них самих. Прав он был или не прав, но он всегда был убежден, что прежде всего сам человек, а потом уже обстоятельства.
...В тот день их квартира не попала в сводку происшествий.
Была выпита первая стопка. Цепляя вилкой закуску, он решил, что хватит и одной. Хмелеть не тянуло. Чокнулся с женой, сказал: «С возвратом». Что вложил в этот короткий тост? С возвратом к чему? Не успокоил ни ее, ни себя.
Потом ел. Вкусное, домашнее. Не жадно, будто стеснялся. Словно сидел в гостях, а не дома. Рядом бойко стучал вилкой сын, более умело, чем отвыкший от нее отец. Правда, помогал пальцем. Напротив — жена, порозовевшая от выпитой рюмки.
Стол объединял. Сходило напряжение, и хотя говорили мало, осторожно подбирая слова, как ключи, но отвечали друг другу с улыбкой. Ужинала семья.
— Может, еще выпьешь? — предложила она. Мягкость тона, как горячая жидкость, пролилась внутрь, согревая. Взял бутылку и наклонил над ее рюмкой. Она отрицательно покачала головой, но сказала так же мягко:
— Мне довольно. Налей себе.
Ему вспомнилась одна из их первых встреч. В ответ на те же слова он так же отставил бутылку.
— И мне хватит, — сказал.
Это был их первый взгляд в глаза друг другу. И каждый сумел прочесть то, чего ждал весь вечер.
Он вышел покурить в коридор. Изредка появлялся кто-нибудь из соседей. Они замечали его сразу, приветствовали первыми, предупредительно. Он отвечал так же вежливо.
— Вернулись? Вот и хорошо. Значит, снова дома.
Их приветливость казалась ему фальшивой. «Опять будут шуршать, запираться на засовы... Эх, люди! Разве у себя в доме чудят?» И потянуло назад, к семье. «Что значит свой очажок!» Этого тепла и не хватало все время, когда был там. Зимой у костра на лесоповале и в жарко натопленном бараке, где не жалели дров. Но лишь теперь стал отогреваться.
Сын играл, перебирая какие-то цветные листочки. Жена мыла посуду на кухне.
— А не пора ли тебе спать? — спросил отец, вспомнив, что детям бывает «пора спать».
— Посмотри, что у меня, — сказал в ответ сын. Никто так не уклоняется от сна и никто так скоро не засыпает, как дети.
— Что же у тебя есть? — спросил ласково отец.
И пожалел, что доро́гой хотя и не щедро, но тратил деньги на общую выпивку. Ох, уж эта дорога! Одного из их вагона обратно вернули. А игрушку сыну не привез. «Завтра обязательно куплю», — решил.
Сын протянул обертки от шоколадок. Немного. С дюжину.
— Собираешь? Молодец! — похвалил отец. Хотя рисунок многих повторялся и на коллекцию не походило. Нарочно усиливая одобрение, спросил: — Где же ты их набрал столько?
— Я не набрал. Я с шоколадок снимал. Которые приносил дядя, — ответил простодушно малыш.
— Какой дядя? — спросил взрослый. По инерции. И вдруг пожалел о вопросе. И успокаивал себя: «Мало ли на свете дядей. Может, дал кто во дворе, в магазине, в садике... Приносил дядя. Приносил! Шесть лет — немалый срок. Все могло статься. Любые дяди могли побывать». Не хотелось узнавать. Было — не было, не поправишь. Честно говоря, боялся ответа. Не знал, как поступит... И подумал о себе скверно: «Дошел. Пацана своего пытаю, в свидетели тащу».