Но маленький рубил, не ведая. Безжалостно уточнил:
— Который приходил к маме...
В глаза лезли, слепя, цветные картинки. В руках сына. Не сплетня, не оговор — вещественное доказательство. «Скупился, гад, на большие плитки... Спокойно!..»
— Порви их, сынок, порви! — не приказал, попросил. Так униженно он еще ни к кому не обращался, даже поежился. А малышу жалко рвать. Зачем? И отец, как умел, прикрываясь лаской, сказал хрипло: — Дай их мне. Дай...
Мальчик спрятал картинки за спину.
«Что́ бережет!» Нестерпимо было видеть эти бумажки — чьи-то следы — в руках своего ребенка. А стерпеть бы, сдержаться, как-нибудь потом забрать. И сорвался:
— Дай, тебе говорят!
— Не дам. Они мои, — упорствовал малыш, не понимая отца. Не привык к мужским приказам.
А отец торопился закончить сцену до прихода матери. Может, позже не выдержит, спросит, но не сейчас, не сегодня. «Эх, все испорчено, все — под откос». И схватил маленькую, но оказавшуюся крепкой ручонку. Стал выдирать бумажки.
Мальчуган закричал, заплакал:
— Мамочка! Ма-ма!
Она возникла в дверях внезапно. Глаза — два угля на белом мазке лица. Еще не знала, из-за чего крик и плач. Увидела, что борются зло, не играя. Значит, обижает сына, раз тот истошно зовет на помощь. И сказала:
— Вернулся...
И тут она увидела обертки. Порванные, смятые и целые. По-своему поняла их борьбу. И мимолетный страх, но больше презрение отразилось на лице. И ни капли сочувствия, жалости, досады, наконец. Ни капли. Это был второй удар.
Сын замолчал, но сидел отчужденно, нахохлившись. Всхлипывая. Маленькие сразу обрывают плач, зато всхлипывают долго.
Стало тихо. Тикал будильник. Кто-то прошел коридором, постоял, послушал, щелкнул выключателем. Тишина, казалось, ползла гусеницей, минутной стрелкой, лепилась чужими ушами к дверным щелям, к замочной скважине.
Она услышала свое сердце. Ведь он не только муж, настоящий или бывший, и отец ее ребенка. Он и человек оттуда. Где все неумолимо. Стучало страхом сердце.
Он не искал грубых и обидных слов. Не приучился ругаться, привык к другому — бить. И двинулся, сжав кулаки.
Но кулаками ли вбивать себя в другое сердце? Чужое! Если выписан из него, как из квартиры. Все можно по второму разу. И выпить, и срок схватить. Только не любовь.
Сгреб телогрейку, мешок с жалкими пожитками: нестираным бельем, вафельным полотенцем, носками, еще чем-то. Пошел.
— Пусти, — сказал лишь.
Но она встала на пути. Из дома, который уже показался ему совсем чужим, враждебным, где ему не сберегли места.
«Какого чёрта загородила дорогу?! Что еще надо?»
Не хотел даже касаться ее. Чего доброго сорвешься. Сбегутся соседи, милиция того и ждет. Не назад же опять.
— Пусти.
Она стояла. Худенькая. Молчаливая. И решительная. Не знала, куда он пойдет, к чему прибьется. Но знала, чем все может кончиться. И никогда не простила бы себе. И сын рядом, всё видит, всё запомнит. Вот эта жалость не к себе, а к человеку, ставшему почти чужим, обернулась силой.
— За шоколадкой схожу. Слышишь? Подороже! За большой плиточкой! — хлестнул он словами.
Но она не отошла.
Сын не вмешивался. Мальчик не привык к семейным ссорам, вырос без них. Да отец и не кричал. Его слов и слышно-то не было. Свистящим шепотом выходили.
Мальчик устроился на стульчике и разглаживал обертки от шоколадок.
Отец отступил. Словно вспомнив что-то, нервно, рывком вытащил из-за пазухи пачку денег и крикнул:
— Сынок! Возьми! Все тебе! Никому не давай! Трать на шоколадки, игрушки, на что пожелаешь!..
Мальчику не приходилось видеть столько денег. Да и не знал им цены. Взял, как новые картинки. Отец же, распалясь, выворачивал карманы, выгребал смятые рубли, мелочь. Сыпались монеты, крошки махорки, хлеба. И слова, как сор из кармана.
— Все забирай, что папка заработал. Они — честные. Не краденые. Не поганые, как эти картиночки от добрых дядь... У дядей не бери, которых мама приводит!.. Запомни, сынок, запомни!
Конечно, запомнит. Злой мусор, щедро насыпанный в детскую головенку истерично кричащим взрослым человеком, осядет в памяти.
Отец схватил бутылку. Набулькал в стакан, проливая на скатерть, стуча зубами, выпил. Водка, как вода.
— Теперь пусти! — повернулся к жене. — Слышишь, ты! Не держи! Чего держишь?! Ведь изобью сейчас. Убить могу!.. Или навсегда избавиться хочешь, а?