Дома его ждал накрытый стол. Мать испекла пирог.
— Вот ты уже и взрослый, сынок, — сказала она и взяла новенькую книжицу. Открыла ее.
Рядом со свежими, ровными записями — фотография. С нее смотрел сын, подросток с зоркими, ясными глазами. Он смотрел мимо нее, будто высматривал что-то вдали, не мог понять, что это, и все же пытался. Чуть приоткрытый, губастый рот выдавал непосредственность и любопытство, а скошенная челочка на лбу — озорство. Под пиджаком белая, застегнутая на все пуговки рубашка. «Галстук все же снял, — сказала про себя мать. Она повязала его перед тем, как сын пошел фотографироваться. — Видно, постеснялся, глупый». Фотокарточка была крепко прижата двумя маленькими вдавленными печатями, а на белый уголок легла большая лиловая. И матери показалось на миг, что этими казенными знаками сын будто отгорожен, отчужден от нее и уже не вернется под ее крыло.
Она вздохнула, упрекнула себя в глупых мыслях и положила новенький паспорт к двум другим в шкатулку на комоде.
Когда она уже мыла посуду, а Юрий помогал вытирать, пришел отец. От него попахивало вином. Впрочем, это было привычно.
— Что за торжество? — спросил он громко. — Пирогами пахнет.
— Паспорт Юрию выдали, — ответила мать.
— Ну и что? — не понял отец.
Мать промолчала.
— Получил, значит... Покажи документ.
Мать достала паспорт из шкатулки, подала ему.
Отец раскрыл, поглядел, вернул.
— Взрослым стал. Теперь тебя, выходит, и драть уже нельзя, полноправный гражданин, полноценный... Ну раз ты такой полноправный, тогда ставь на стол. Угощай отца и мать.
Юрий переглянулся с матерью, понимая, о чем говорит отец.
Мать поставила чашки, порезала пирог, пошла за чайником.
— Сейчас подогрею, — сказала.
— Чаем взрослых мужиков надумала угощать? Не пойдет, — сказал отец. — Такое дело полагается другим отмечать. Не догадливый ты, парень. Зато я не упустил.
И он вытянул из внутреннего кармана пальто бутылку портвейна.
— Откупоривай, Юрка!
— Зачем это? Не надо ему. Убери! — сказала мать.
— Не лезь, мать, не в свое дело. Мы сами знаем, что нам пить. Верно, Юрка?
Юрий молчал. Откровенно говоря, попробовать хотелось.
— Что молчишь? Небось охота приобщиться. За спиной-то небось с ребятами давно потребляешь? А? Ну, говори, потребляешь? — подзуживал отец.
Юрий отрицательно помотал головой.
— Врешь ведь, подлец! Врешь, не поверю. Я в твои лета не этот квас пил, самогон с парнями жрали.
Он откупорил бутылку, налил три стакана.
— Ничего, это не вредно, если, конечно, понемногу. Ну, давайте, не стесняйтесь. — И он поднял стакан с янтарной жидкостью. — Три семерки. Ха! Семерка — самая непутевая карта, невезучая. Когда одна. А когда три вместе подберутся — двадцать одно! Так и мы, по отдельности — семерки, а вместе очко! Неплохо сказано. А?.. Бери, Юрка. Бери, мать. Чокнемся. Вот так! Поехали...
Отец влил в себя вино одним махом, только кадык бегал, как челнок, взад-вперед. Мать отпила и поставила стакан. Юрий не решался. Но взял, помедлил с минуту и, подражая отцу, опорожнил.
Сегодня его не пригласили в милицию, а привезли. И милиция оборачивалась другой стороной, не парадно-торжественной, радушной, как при вручении паспортов, а суровой, непреклонной. О МУРе, куда его доставили, Юрий знал понаслышке, больше из разговоров, книжек и кинофильмов. Но когда он следил за приключениями мужественных и благородных сыщиков и следователей, ему казалось, что он рядом с ними, что сам идет по следу преступника, готовый в любую минуту вступить с ним в смертельную схватку и обязательно победить. Конечно, он был на стороне ловких, сильных, умелых, а главное, справедливых людей. Как бы ни хитрили, ни изворачивались злые, подлые люди, они все равно были обречены. И сочувствия к ним он не испытывал.
Многие из ребят Марьиной Рощи, где проживали Григорьевы, озорничали, шкодничали, кое-кто даже попадал в милицию за нехорошие проделки. Но если бы им предложили на выбор, в игре или наяву, с кем быть, с правонарушителями или с работниками уголовного розыска, они, конечно бы, выбрали последних.
Но сегодня Юрий оказался на другой стороне. В душе он отвергал ее, боялся и знал, что пропадет, останься он на той стороне. Но как выбраться, как развязаться, не знал. И решил ни в чем не признаваться, надеясь, что как-нибудь все обойдется. А потом, если получится, то уже никогда, никогда больше.