— Нет, Витек, деньги, конечно, нужны, но не из-за них, нет. Какие это деньги?
Никому еще не исповедовался Жижичкин, и Глотову не решался. Чего перед ним бисер метать, только посмеется.
— Не могу я, Витя, тебе этого сказать, не решаюсь.
— Значит, в темную со мной пошел? — повысил голос Глотов. — Тогда вали от меня, вали с концами!
— Ладно! Скажу! Только смотри, зубы не скаль.
Жижичкин налил себе еще водки, выпил и продолжил:
— Не могу я их не травить, не могу! Сидит во мне это! Знаешь, когда еще в школе учился, во втором классе, мальчишкой был, меня парень один из девятого, сам не знаю за что, мучил, гад, ходу не давал. Ну, а я... Кому пожалуешься? Мать вкалывала круглые сутки, отец на фронте был. Он так и не вернулся...
— Убили?
— Лучше бы. Нет, он к другой укатил, другую завел, медсестру. Лечила она его. Мы его больше не видели.
— Может, хорошо лечила, заслужила? — сказал Глотов.
— Не знаю. Мы-то его ждали, мать даже молиться ходила в церковь за здравие его.
— Дошла молитва, а бог, вишь, как рассудил, — сказал, смеясь, Глотов.
— Тебе смешно.
— Ну, ладно. Трави дальше.
— Дальше я стал вымещать свое на меньших. Мне врежут, а я ищу кому передать. Когда не утешало, тогда уж я поиздеваюсь, помучаю... Сорву с другого, и отпустит.
— Откровение, — процедил Глотов.
— Ты же хотел, — Жижичкин помолчал. И словно зажегся: — Помню, пацана одного поставил к стене на перемене, говорю ему, чтобы на колени встал, а он не встает. Тогда я ему все пуговицы на пиджаке оборвал, всю одежду подошвой ботинка измазал.
— А он? — с интересом спросил Глотов.
— Он? Ничего он, — уклонился от ответа Жижичкин.
— Врешь, Славик. Что он? — настаивал Глотов.
— Ничего. Набил я ему морду, в кровь избил...
— Нет. До этого что было? — допытывался Глотов, а Жижичкин отводил глаза, не хотел отвечать. — Хочешь, сам скажу? В морду он тебе плюнул! Точно?!
— Ну и плюнул, — сознался Жижичкин. — Что из этого?
— Хороший пацан, видно, был. Дельный. Мне бы его вместо тебя.
— Не пошел бы он к тебе, Витя! — с вызовом сказал Жижичкин. — Это я пошел. Потому что я при тебе — герой. Человеком себя чувствую. При таких, как ты, я человек!
— Что же это выходит, падло, я хуже тебя? А? — привстал Глотов.
— Что ты, что ты, Витя! Не понял ты меня, — испугался, заюлил Славка. — При такой силе и я вроде ничего. Я это хотел сказать. Вот я при тебе и изгаляюсь над ними. Смелый я при тебе... Спасибо тебе, Витя. Спасибо, друг, спасибо, кореш!
— Гнида! — как плевок, бросил в него оскорбление Глотов.
Вздрогнул, напрягся весь Жижичкин, сжал зубы.
Отмолчался. И вдруг сказал:
— Пойдем, Витя, пройдемся. Сейчас как раз последний сеанс в клубе кончился... Какая-нибудь парочка от табуна отбилась...
— Пойдем... Мститель суровый.
Несколько вечеров подряд они проверяли дамские сумки, снимали пиджаки, обшаривали карманы. Помогал пистолет.
Когда Глотов собрал достаточно денег, чтобы выехать из Москвы и устроиться на новом месте, он театрально поцеловал «вальтер» и передал его Жижичкину.
— Верни малому.
— Сто́ит ли?
— Сто́ит. Понадобится, снова даст, куда он денется.
Спустя два дня после того, как он вернул Юрию пистолет, Жижичкина арестовали. Глотова задержали у тетки в Рязанской области. На него указал Жижичкин.
«Ничего не утаивая, — мысленно повторил Юрий Григорьев слова следователя. — Только начни, а где остановишься?»
Но он не успел.
— Дружки твои, Глотов и Жижичкин!
— Не дружки, неправда, — пробормотал Юрий.
— Все вы на одной лесенке, — будто не слыша его, продолжал следователь. — Только Глотов — на самой верхней, Жижичкин чуть пониже, ну, а ты? Ты — на первую вступил. Такие дела, брат.
«Нет, не вступил, — мысленно возражал он следователю и себе. — Не вступил я». Но вслух боялся. «Только начни, а где остановишься?» И вдруг Юрий почувствовал, как что-то изменилось в тоне следователя. Он вроде бы заговорил мягче, а слова зазвучали жестче. Следователь словно оттолкнул его от себя, хотя и не приближал, стал более чужим, хотя и был неблизким человеком.
— И вот что я вам скажу, Григорьев, совершенно серьезно. Очень хотелось бы, чтобы вы поняли это...
«Почему он со мной вдруг на «вы» перешел? — подумал Григорьев, и до него дошла причина возникшей отчужденности. И стало ему совсем не по себе, неуютно, жестко. Хотя о каком уюте можно было говорить в такой ситуации в кабинете следователя на Петровке, 38. — Зачем он так?»