— Конечно, не надо, — сказал Василий, — но и играть с фашистами в шашки — это нам тоже ни к чему. Пока мы здесь толкуем о милосердии, они палят. Слышите, как они палят?
— Слышу, — сказал я.
— То-то. А вам трудно отправить письмо комбата. Помните, на прошлой неделе мы взяли пленного. Вот с ним после войны, пожалуйста, можно играть и в шашки, а с этим нет.
— Ты, кажется, обиделся, Василий? Но я не хотел обидеть ни тебя, ни комбата.
— Не хотели, а обижаете. Тоже нашли кого жалеть. Там, в прокуратуре, лучше нашего разберут, чего заслужил пленный.
Увидев у порога машинистку, Василий встал, и, пока он угощал девушку консервами, я сам перепечатал письмо комбата и крупными буквами написал на конверте адрес военного прокурора. Потом я попрощался со всеми и вышел из блиндажа, восстанавливая в памяти наиболее яркие строчки из письма комбата Дергачева. И хотя его слов я не произносил вслух, но они долго звучали в моих ушах, заглушая и разрывы снарядов, и посвистывание пуль на Пулковской высоте.
1942
КОГДА НАДО МОЛЧАТЬ
Письма родным опустили в ящик, потом разведчики и саперы вычистили автоматы, и, когда наступили сумерки, Катков сказал, что пора уже одеваться.
У разбитого кирпичного здания разведчиков и саперов выстроили в одну шеренгу. Они поняли, что к ним кто-то должен приехать, и вскоре заметили велосипедиста на узкой, извилистой дороге, которая тянулась вдоль заминированных полей. Приехавший начальник штаба прислонил велосипед к стене и поздоровался с бойцами.
— Ребята, — сказал он, — перед вами стоит задача добыть пленного, задача нелегкая, но если вы ее не решите, лучше не показывайтесь мне на глаза. Учтите, прошлый раз вся операция сорвалась оттого, что было много шуму.
Он положил руку на руль и, поправляя педаль, осторожно спросил:
— Может быть, кто-нибудь из вас того… ну, как бы вам это сказать, заболел, что ли? Больного мы можем заменить.
Но больных не оказалось.
Вскоре стало темнеть. Восемь разведчиков и два сапера вышли на дорогу и подозрительно осмотрели небо, затянутое светлыми облаками.
— Ну и ночка, — сказал Катков. — Конечно, в мирное время такие белые ночи, пожалуй, можно было бы к чему-нибудь приспособить, а нынче это ни к чему — это слезы для разведчиков.
Катков оглянулся. Его группа двигалась гуськом по узкой дороге, обсаженной редкими вербными кустами.
В эти минуты никому не хотелось говорить. Передний край тоже молчал, и такая тишина, охватившая высокую гору и небо, казалась совсем неправдоподобной.
Впереди, за скатом этой горы, были фашисты. Там лежала земля, изрытая траншеями, опутанная колючей проволокой, исковерканная рвами, волчьими ямами, завалами. Оттуда через каждые десять минут взвивались в небо ракеты, освещая нейтральную полосу. В эти мгновения разведчики прижимались к земле и ждали, пока не погаснут ракеты.
Так они добрались до проволоки.
Впереди они услышали кашель немецкого часового. Его кашель был настолько заразителен, что у дзота начал простуженно кашлять другой часовой и кто-то еще, уходящий в сторону вторых окопов. Воспользовавшись этим кашлем, саперы торопливо стали резать проволоку, но взлет ракеты заставил их приостановить работу и снова прижаться к мокрой земле.
Через несколько минут разведчики услышали, как во вражеской траншее кто-то заиграл на губной гармошке. Но еще отчетливее донеслись эти звуки до саперов, которые открывали проход в проволочном заграждении и обезвреживали мины.
Наконец все было готово, и разведчики поползли вперед.
Теперь не больше двадцати шагов отделяло их от немецкой траншеи. Это расстояние надо было взять одним броском, но на левом фланге снова засветила ракета и заработал пулемет. Ракета упала к ногам Каткова. Когда она погасла, он приподнялся, и в это мгновение пуля ударила его в живот.
Боль пронзила Каткова, как штык, и опрокинула на землю. Его затылок ударился обо что-то мягкое и липкое, и Каткову захотелось освободиться от невыносимой боли, освободиться как можно быстрее, открыть рот и закричать, закричать сейчас же, иначе он сгорит от боли. Но кричать было нельзя. Три ракеты трепетно распростерлись над ним, и Катков закрыл глаза. Надо было молчать, но боль испепеляла его, распирала стиснутый рот, и Катков, чтобы не вскрикнуть, повернулся лицом вниз и прижал руки к животу. Ему казалось, что теперь уже не будет конца ни этим ракетам, ни этой проклятой тишине, ни боли. Так пролежал он несколько минут, потом к нему подполз сапер Спиридонов и прошептал: