Наташи нет, умчалась, не попив чаю… Колька спит на левом боку — значит, не скоро проснется. Он пробуждался так же, как мать: сперва переваливался с левого бока на правый, потом на спину и тут почти сразу терял сон… А Витька чего-то шебуршит во сне, сучит ручонками по простыне. «Это он машину вытирает!» — сообразила Марья Васильевна. Влюбившись в новенький, сверкающий «Москвич», он вчера весь вечер до полной устали вытирал его нахлестанные бока. Силенок у Витьки мало, он больше размазывал грязь, но хозяин машины, пожилой инженер Орест Петрович, не велел ему мешать: пусть трудится… Что-то сдал с прошлого года Орест Петрович, осунулся, под глазами синева. А каким молодцом приехал сюда в первый раз, лет восемь назад! Подбористый, крепкий и хоть седой, да с черной бровью и черноглазый. И когда глядел на Марью Васильевну своими черными глазами, на нее всегда находила «чудина»: то в смех ее бросало, то чуть не в слезы, и все горшки срывались с рогача. Конечно, ничего такого между ними не было, она против своего Степана сроду ничего не сделает, а все же вспомнить приятно. С тех пор он всегда у них останавливался. В прошлом году открылся дом для приезжих на десять коек, а Орест Петрович все равно попросился к ним. Привык. Пусть живет, для хорошего человека места не жалко.
Марья Васильевна оттолкнулась кулаками и стала на пол. Надев через голову юбку и с трудом застегнув на огромной груди вечно лопающуюся в проймах кофточку, она сунула ноги в сапоги с надрезанными голенищами. Потом, сама удивляясь обилию и весу своего тела, долго, сильно потянулась, так что сладко хрустнули суставы. И с чего ее так разнесло! Хоть и широкая в кости, она всегда была худой, а в юности даже ледащей. Правда, всю войну она поголадывала, а то и просто голодала. Их деревню под Тихвином сожгли немцы, отца убили в самом начале войны, мать погибла от бомбы, а сама она с престарелой бабкой два года скиталась по деревням, пока, уже со смертью старухи, не устроилась укладчицей шпал на железную дорогу. Там она и познакомилась со Степаном. Он недавно вышел из госпиталя и тоже работал на укладке шпал. Два одиноких человека связали свои судьбы. Она до сих пор считала, что Степан взял ее из жалости: не мог же он полюбить тощую, как рыбья кость, девку. Полюбил он ее много позже, когда она вошла в тело. Вскоре у них родилась Наташа, а жить им было негде. Степан вспомнил, что у него есть двоюродная бабка в поселке, и написал ей, не примет ли она их в дом. Ответ пришел скоро. Бабка писала, что совсем плоха, год как обезножела, и чем ей чужого человека пускать, пусть уж лучше свои живут. Кончалось это спокойное и грустное письмо странно: «С боевым приветом, твоя бабушка Фекла Тимофеевна». Потом оказалось, что за бабку писал демобилизованный старшина.
Несмотря на тяжелые хворости, бабка так зажилась, что и сама себе стала в тягость. Она каждый день молила бога, чтобы прибрал ее, но бог, верно, не слышал. У них уже появился Колька, и тяжело было растить ребят вблизи долго и трудно умиравшего человека. Когда бабка наконец отмучилась, они с неделю выветривали из избы томный дух. Думали, теперь заживут по-человечески, а тут, как снег на голову, объявились законные бабкины наследники: старая ее дочь с мужем — железнодорожные слепцы. У Марьи Васильевны и сейчас холодело сердце при воспоминании о том, как темной, дождливой ночью вошли в дом, стуча палками по полу, порогам, стенам два седых человека в темных очках. Слепцы долго не задержались. Они на ощупь осмотрели бабкино имущество, обнаружили, что прогорела самоварная труба, и поехали в Пензу, где у них почему-то хранилась новая труба. Марья Васильевна поверить не могла, чтобы два старых слепых человека пустились в такое путешествие ради самоварной трубы, но потом поняла: поездная жизнь им не в убыток, а в прибыль. Слепцы уехали и будто в омут канули. Долго не верила Марья Васильевна такому счастью, вздрагивала при каждом стуке оконной рамы на ветру, скрипе рассохшейся двери. А потом поверила и на радостях родила Витьку. Степан к тому времени обучился сперва на кочегара, затем на помощника машиниста, а главное, вся жизнь изменилась к лучшему, стала разумнее, щедрее…
Расчесав перед зеркалом свои густые жесткие волосы, Марья Васильевна занялась хозяйством. Она слила вчерашнюю воду из самовара, налила свежую, обтерла медные бока тряпкой и принялась щепать тесаком полено. Движения у нее были не по-женски сильные, размашистые, неловкие. Ей редко удавалось взять только нужный предмет, всегда она прихватывала лишнее. Так и сейчас, потянувшись за тесаком, она стащила заодно с печки какую-то ветошь, а доставая полено, развалила всю поленницу. Избыток силы позволял ей ворочать шпалы; тогда она казалась куда сноровистее, чем в домашнем мире, населенном всякими мелкими вещами. Она знала за собой эту «чудину» и ласково прощала ее себе. Впрочем, сейчас шум, который она произвела, сослужил добрую службу: разбудил не в меру разоспавшихся рыболовов. Из комнаты донеслось покашливание, хриплое ворчание, затем через кухню быстро прошел во двор молодой спутник Ореста Петровича…