Порешив на этом, Витька катнулся к краю высокой кровати и вместе с одеялом сполз на пол.
Степан, громко застонав, дернулся, раскинул руки, стукнулся головой о печную трубу и тоже проснулся.
— Опять, что ль, с фрицами воюешь? — донесся до него голос жены.
— Опять, будь они неладны! — кротко проворчал Степан.
Его дневное сознание уже работало, он слышал жену, радовался ее живому голосу, отвечал, видел печь и косяк двери, но одновременно в нем еще длилось испугавшее его сновидение: словно за частой темной сеткой мерещился ему развороченный фугасом блиндаж, придавившая грудь балка, пустое, бесцветное, далекое небо. Без малого пятнадцать лет то реже, то чаще снится ему все тот же сон: последняя его минута на войне.
Это случилось с ним на Хортице при форсировании Днепра. Помнится, он сказал себе тогда: «Ну, вот и кончилась жизнь, Степан!» А потом была бесконечная ночь, когда врачи пытались раздуть искру, чуть теплившуюся в его смятом, раздробленном, истерзанном теле, и другая, еще более страшная ночь, когда он уже смог сознавать, что лишился зрения и слуха. Слух вскоре восстановился, но слепым он оставался более двух лет. Он перенес десяток операций, его возили по разным городам, и он искренне не мог понять, чего с ним так возятся. Наконец, пришел день, когда, прозревший, снова владеющий своим телом, но очень слабый, шаткий, он неуверенным шагом вышел из ворот госпиталя. Война кончилась с полгода, и те, что уцелели, жили дальше, и Степан понял, что и он должен жить дальше подаренной ему второй жизнью. Человек от природы тихий, скромный, он не заносился высоко: день прожит, и ладно. Он никогда не ждал, что судьба окажется к нему столь щедрой, что он станет и мужем и отцом семейства, что около него будут кормиться и расти трое замечательных ребят. Степан безмерно любил и почитал жену, а из всех чувств, какие он испытывал к своим детям, самым сильным было уважение. Он считал, что дети лучше, красивее, умнее и образованнее его: даже четырехлетний Витька порой ухватывал такое, до чего он, Степан, не добирался. Он был убежден, что всем этим сын обязан матери. Хотя жизнь не дала ей раскрыться, но все загнанное, потаенное в ней раскрывалось в детях, у которых будет совсем иная, прекрасная судьба. Степан гордился тем, что кормит их и одевает; сам ведь он гораздо больше обязан детям, чем они ему. То тихое, радостное удивление перед своим существованием, в каком он неизменно пребывал, шло от детей. Детям он был обязан и тем, что из укладчика шпал стал сперва кочегаром, затем помощником машиниста, а быть может, — это решится сегодня, — и машинистом. Пусть это не так уж много для других — машинист на торфяной «кукушке», — для него, Степана, это было много. Когда он работал на укладке шпал и мимо проносились скорые поезда, а спаренные локомотивы тащили длиннющие, в километр, товарные эшелоны, разве мог он думать, что поведет когда-нибудь поезд! Пусть не такой — всего только пять-шесть маленьких платформ с торфом да один пассажирский вагончик, пусть не в такие дали — всего на тридцать километров, — все же и ему сигналят светофоры: путь свободен, — и ему бьет ветер в лицо. Вырастет Колька и поведет настоящие длинные поезда — какие они тогда будут: электрические, а то и ракетные? — поведет через всю страну к самому Тихому океану, на огромных, неслыханных скоростях…
Когда Наташа прибежала домой, отец смазывал подвесной мотор, Витька вытирал машину, а мать, красная и взволнованная, куда-то собиралась. Наташа, ожидавшая, что ей влетит за то, что убежала, не позавтракав, скромно присела к столу и налила себе остывшего чаю. Мать повязывала голову новой шелковой косынкой и не обратила на нее никакого внимания. Наташа заметила, что мать сменила сапоги на высокие резиновые боты. Уж не в гости ли собрались они с отцом?
— М-ам, ты куда?.. — спросила Наташа.
— Да грех меня возьми! — громко, сквозь смех отозвалась мать, стягивая косынку на шее узлом вместе с выбившимися из пучка волосами. — На маленьких мужиков поглядеть. Сказывают, прибыли тут какие-то…
У Наташи перехватило дыхание, глаза ее сухо заблестели.
— Не ходи! — крикнула она и ударила ложкой по блюдцу.
— Ты что, сказилась? — захохотала Марья Васильевна, заправляя кофту в юбку. — Матери запрещать!
— Не ходи!.. Не хочу!.. Не ходи!.. — Выскочив из-за стола, Наташа стала теребить и дергать мать.
Она и сама толком не знала, почему ей не хочется, чтобы мать шла смотреть на «маленьких мужиков». Это был ее, Наташин мир, и она не могла позволить, чтобы мать вторглась туда. Оберегая этот свой мир, Наташа с каким-то надрывным жалобным смехом не пускала мать. Не понимая упрямой причуды дочери, Марья Васильевна вначале с хохотом отбивалась, а когда ей надоело это, с силой забрала обе руки дочери в свою большую пятерню и запихнула Наташу за стол.