========== I ==========
Солнце — огромный, золотом и медью отлитый в небесной синеве диск — неторопливо клонилось к западу городских стен. Тени удлинились в садах, превращая силуэты фруктовых деревьев в длинные многопалые лапы. Тянущиеся по земле. Подбирающиеся к дверям и узким стрельчатым окнам.
Ночь спускалась на черных крыльях, щетинящихся тысячами копий. Наползала на лениво плещущиеся в широких берегах вóды реки Дижла*. Стелилась по улицам, кутаясь в те́ни от минаретов, отдавалась в ушах дробным боем лошадиных копыт.
Шайтан, выбивал по мостовым черногривый жеребец, и подданные Аббасидского халифа отступали к лишенным окон стенам*, опустив глаза, чтобы не встречаться взглядом с чернотой зрачка и жгучей угольной радужки.
Каждый в Багдаде знает: Шайтан не любит пристальных взглядов и шепота за спиной.
И скор на расправу, потому и ценит его халиф аль-Мустансир, первым среди своих военачальников бросая этого сельджукского слугу Иблиса на острые монгольские сабли. И первым вознаграждая за ярость и свирепость в бою.
Говорят, будто дом Шайтана полон золота и серебра. Говорят, целой жизни не хватит, чтобы счесть все щедрые дары халифа.
Жеребец проносится по улицам черным росчерком выпущенной из лука стрелы, обгоняя и верных слуг, и их громкий крик, вязнущий в душном предзакатном воздухе.
Дорогу! Дорогу Селиму ибн Рашиду!
Говорят, в его доме столько комнат, что целой жизни не хватит их обойти. Говорят, в его саду зреет столько плодов, что ветви деревьев не могут выдержать их тяжести. Говорят, даже его слуги носят золотые украшения. Любой отец в Городе Мира* отдаст ему в жены всех дочерей разом, не слушая ни слухов, ни жалобных слез.
Чем же не по нраву тебе такой жених, дитя? Он отважен, молод и красив.
Его изогнутая сабля истекает кровью, словно живая, а смуглое лицо искажено злой ухмылкой, и женщины не смеют поднять на него глаз.
Но Шайтан не смотрит на смуглолицых восточных прелестниц. Говорят, стены его дома скрывают рабыню, чья кожа белее лика луны, глаза подобны сверкающим сапфирам, а волосы блестят золотом и бронзой, ниспадая до самой земли. Но никто не говорит и никто не знает, что женщины своевольнее нее не найти в целом мире.
Жеребец врывается в распахнувшиеся ему навстречу ворота, бьет копытом и встряхивает гривой, надрывным ржанием оглашая возвращение хозяина.
— Господин, — склоняется в низком поклоне — почти распластывается в пыли, словно совершая намаз — наиболее доверенный слуга. Рассеченное морщинами смуглое лицо морщится в раболепной улыбке, но в ответ получает лишь нахмуренные брови и яростный блеск черных глаз.
— Прочь!
Господин принимает лишь поднесенную воду, чтобы смыть пыль с лица и рук, бросает слугам светлую куфию*, одним движением сорванную с коротко остриженных черных волос, и едва ожившие коридоры замирают вновь, прислушиваясь к чеканному шагу. Тень пляшет в неровном свете, изломами черноты падая на облицованные голубой фаянсовой плиткой стены просторного светлого покоя. Изречения мудрецов и пророков чередуются с узорами звезд и играющих красками линий геометрических фигур. Господин не смотрит на стены, не ищет совета у безмолвной, выписанной на них вековой мудрости, пробегая глазами витиеватую вязь доставленного на рассвете — в его, господина, отсутствие — послания. А потом комкает письмо в кулаке и отбрасывает в сторону, на узорчатый, пестрящий яркими красками ворс персидского ковра. Но злой ухмылки на лице уже нет. Она не нужна, когда ее некому увидеть.
Полупрозрачный занавес выходящей в сад двери вздрагивает в душном воздухе и рисует плавный изгиб высокого силуэта. В рыжих лучах исчезающего за высокими стенами солнца длинные, ниспадающие до колен волосы становятся скорее бронзовыми, чем золотыми, а темнота шелка делает кожу еще белее.
Луноликая! — кричал торговец рабами, выталкивая на помост очередной живой товар. Селим проехал бы мимо, но придержал коня, когда в ответ на грубость луноликая отвесила торговцу пощечину, по силе сравнимую с ударом мужчины. И теперь ее розовые, почти алые, как розы в садах багдадского халифа, губы лишь расходятся в снисходительной улыбке в ответ на новую грубость.
— Поди прочь, женщина. У меня нет времени на утехи.
— Если когда-нибудь я приду к тебе ради утех, — прохладным ручьем течет в знойном воздухе спокойный негромкий голос, — ты и не вспомнишь о своих трудах, — и добавляет с едва уловимой нотой насмешливой почтительности. — Господин.
Господин отворачивается. Отступает к двойному стрельчатому окну возле низкого круглого столика с курящимися благовониями. Никто из преданных слуг халифа не ведает, что Шайтан может отступить перед женщиной.
Которая поднимает с ковра скомканный пергамент и бережно разворачивает его расписанными хной пальцами, рассматривая витиеватую вязь чернил. Эта хна на ее руках — еще одно проявление своеволия*. Как и тонкий, блестящий светлым металлом христианский крест между ключиц.
— Дурные вести, мой господин, еще не повод для грубости.
— Не припоминаю, — бросает Селим, куда больше недовольный узорами коричневатой краски на белой коже, чем любопытством в сапфировой синеве глаз, — чтобы ты умела читать.
— Я не умею, — соглашается Хаджар, и ее голос сбивается, почти коверкая слова. Чужая речь дается ей тяжело. Сплетение букв, будь они хоть арабскими, хоть латинскими, — и вовсе непостижимая загадка. — Но к чему бросать послание на пол, если весть, которую оно принесло, радостна?
Она обижена его упреком. Может быть, даже зла и хочет гневно сжать губы и ударить, как того торгаша, распускавшего руки, чтобы показать покупателям ее красоту. Но вместо этого явившего ярость непокоренного воина, а не слабость закованной в рабство женщины.