— Прыгай, Регин!
Эхо Харальдова крика — слабый, уже начавший стираться из памяти отзвук детского голоса — тонет в густой темноте, рассыпается серой скальной пылью под легким, едва тревожащим землю шагом. Хаджар не поворачивается на еще теплом от солнечных лучей бортике фонтана — не показывает ничего, кроме прямой спины и волн длинных волос на мягкой темной ткани, — но спрашивает негромким голосом, чтобы не потревожить ночной тишины:
— Господину не спится?
Господин останавливается, в своей задумчивости не заметив темного женского силуэта — лишь волосы отливают бронзой и серебром в блеклом лунном свете — на краю массивной мраморной чаши. Рабыни Шайтана любят пожаловаться на его беспокойный сон и злость в ответ на расспросы о тревожащих господина мыслях. Но сейчас господин скорее утомлен, чем раздражен и спрашивает с усталостью в голосе:
— Что ты здесь делаешь, женщина?
Хаджар поворачивает голову — так, чтобы был виден лишь тонкий профиль и еще сильнее подчеркнутая луной белизна щеки и виска — и отвечает почти без насмешки:
— Сижу. Здешние ночи… Как это будет по-арабски? По нраву мне куда больше, чем дни. А потому их так приятно проводить в саду.
— Не понимаю, — качает головой наиболее доверенный слуга господина — хозяина, — кружа вокруг и пристально разглядывая новое приобретение. Женщина, неверная, ростом не уступающая многим мужчинам и способная смотреть господину в глаза, не вскинув даже подбородка. Зачем же она здесь, на что она господину? Другие женщины в доме жалуются, что угодить Мустафе не смогла бы, верно, и любимая дочь Пророка, но надменная северянка злит его едва ли не более всех остальных.
— Сядь прямо, женщина. Опусти глаза. Не оскорбляй господина своим недостойным взглядом. Ох, чем же, чем мы прогневали тебя, всемогущий Аллах, что взгляд господина пал на эту беспутную дочь Иблиса? Госпожа Алия никогда не вела себя столь постыдным образом!
Хаджар знает только имя и воспеваемый Мустафой образ безупречной жены — турчанки по происхождению и магометанки по вероисповеданию, — но не может удержаться от едкой фразы.
— Если госпожа Алия была столь прекрасна, то почему же я слышала от других слуг слова о том, как твой господин трижды сказал, что госпожа Алия ему более не жена? Скажешь, неправда это?
— Помолчи, беспутная! — бушует Мустафа, но презренная рабыня только смеется ему в лицо, не боясь ни криков, ни тревожащих воздух замахов морщинистой рукой.
— Господин… желает, чтобы его рабыня ушла? — спрашивает Хаджар, с куда бóльшим интересом разглядывая игру падающих от листьев теней. Те рисуют удивительные узоры на длинных полусогнутых ногах, надежно скрытых темными шальварами и длинной юбкой с разрезами по бокам.
Она не двинется с места, даже если услышит прямой и твердый, без малейшего сомнения и недосказанности, приказ, но господин предпочитает промолчать.
— Или господин желает присоединиться? — в голосе вновь появляются ноты почтительной насмешливости. Хаджар поворачивается медленно, по-прежнему держа спину прямо, и чуть приподнимает левое плечо. Антрацитовый отблеск глаз — обманчиво-равнодушный, почти холодный сродни темной воде фьордов — виден даже в тени от узловатых ветвей и тонких острых листьев.
Прыгай, Регин.
В омут с головой. Что уж тут терять, когда фьорды остались в тысячах миль за спиной, а звонкое золото посадило ее на цепь слишком короткую, чтобы шагнуть за ворота этого дома?
Она баламутит воду в фонтане, намеренно не прислушиваясь к легкому, как у охотника, шагу. Зачерпывает жидкое тепло ладонью, пропускает сквозь пальцы в узорах хны. Бесстыдница, бурчит Мустафа. Своевольная, говорят задумчивые черные глаза.
Хаджар находит мысль о своевольной рабыне крайне забавной.
— Дурной сон, мой господин?
— Маленький господин Мурад, — всхлипывает, утирая темные глаза, пышнотелая повариха, — был таким чудесным ребенком. Госпожа Алия не чаяла в сыне души.
— С чего, — спрашивает господин ровным голосом, — такой вывод?
— Твои женщины слишком любят жаловаться, — отвечает Хаджар, на долю мгновения приподнимая уголок губ в кривой, как сельджукская сабля, усмешке. — Прямо не гарем, а базар в свободный от полевых работ день. Им бы не помешала твердая рука.
— Уж не твоя ли?
Он сидит так по-мужски знакомо, опираясь ладонью на колено, и повернувшись с неловкостью человека, которого донимают старые раны, но Хаджар решает не задавать вопроса.
Ох, наш милый маленький господин Мурад. Сейчас ему бы минуло уже десять лет.
Господин так и не простил себе того, что не умер в тот страшный день.
Вода по-прежнему кажется слишком теплой, почти горячей, и холод фьордов — или горных рек Анатолии — подошел бы куда больше, но Хаджар поднимает опущенную в фонтан руку и дотрагивается без стеснения и опаски. До виска и щеки, рисуя пальцами неотрывную линию на смуглой коже.
— Да ты, мой господин, весь горишь. Не нужно ли позвать лекаря?
Полуопущенные ресницы кажутся ей пятном сажи на задумчивом лице. Хаджар касается и второй щеки, прижимает пальцы тыльной стороной — ох, ну подумай сама, Регин, какому мужчине придутся по нраву твои огрубевшие от тетивы и охотничьего ножа руки? — качают головами покойная мать и бабка, — и подбирает слова медленно, неуверенно. Но уже разомкнув губы, передумывает их говорить. Передумывает рассказывать, потому что ее тоски по дому и братьям едва ли будет достаточно. И произносит только одно слово, опустив ресницы и видя перед глазами уходящую вниз скалу и ледяную пасть фьорда.
Прыгай, Регин.
Ледяная вода в мыслях взрывается жалящими кожу брызгами и копьем — рогатиной на медведя — проходит сквозь грудь.
— Селим.