Залп, другой, третий... Гимн.
Ненависть к смерти должна одушевлять врача. Ненависть. Негодование. Оно и влечет его к действию, к спасению людей, а не привычка, как неверно сказал Евстигнеев.
На похоронах, в сторонке, среди женщин, ожидавших или просто собравшихся на звуки оркестра, на скорбное прощание, Косырев приметил его шофера Сергея. Ветерок шевелил волосы, шарф под кожаной курткой туго охватывал шею. На смуглом с яркими губами лице выделялись негодующие глаза — в них тоже было отрицание смерти. Пряча от тяжкого зрелища, он прижал к себе мальчика, плечи которого дергались в плаче. Оглядывая толпу, Сергей нашел Косырева, улыбнулся было, и вдруг лицо его стало таким неприязненным, что Косырев глянул рядом. Семенычев! Глазки его тревожно забегали, тоже нащупали Сергея и сразу помутнели как у замороженной рыбы. В чем был смысл этой странной пантомимы?..
Но, отыскав взглядом возвышавшийся над деревьями крест часовни, Косырев тотчас забыл об этом. Рядом пристроился домик кладбищенской администрации. В солнечном морозном воздухе из трубы поднимался живой дымок. Он уже подходил к деревянному крыльцу, как, обогнав его, по лесенке взбежал человек. Обернувшись к Косыреву, спросил:
— Не ко мне ли?
Комната была всего одна. За барьером стол и картотека: три длинных ящика, один короткий. А вдоль задней стены — штабеля пухлых, залистанных конторских книг. Сняв стеганку, человек оказался в темно-зеленой гимнастерке. Причесав непокорные седые вихры, уселся за барьером и, обратив к Косыреву морщинистое лицо, спросил:
— В чем дело, слушаю вас?
Косырев хотел узнать, где могила некоего Ореханова.
— Найдем! — заверил сидевший и надел очки. — Когда захоронен?
— Примерно в пятьдесят первом, пятьдесят втором.
— Имя, отчество?
— Кажется, Иван Трофимович.
— Не беда, что не помните точно, фамилия редкая. Ореханов, Ореханов... Вроде знаю, а ускользает, и кладбищенский ли сюжет? Выясним мигом. Покойник-то — выдающаяся личность или обыкновенный, вроде нас?
Начальник кладбища, а это был именно он, улыбнулся не без юмора, и Косыреву померещилось, что не было ни похорон секретаря обкома, ни оркестра, ничего остального. Однако за окном пошли люди, раздалась человеческая речь, зафырчали автобусы.
— Обыкновенный.
— Да, обыкновенных больше, — согласился начальник, пуская по картотеке быстрейшие пальцы. — Здесь нет. Посмотрим в книгах.
Он принялся листать сначала один, потом другой гроссбух. На стене мирно тикали ходики. Перегнувшись, Косырев следил за буквой «О». Начальник просмотрел и пятидесятый год, и пятьдесят четвертый.
— Не числится, — развел он наконец руками.
— Но ведь другого кладбища в городе нет?
— Это безусловно. Другое срыто. Да, может, вы вовсе год перепутали?
Косырев покачал головой.
— Нет-нет, это верно.
— Посмотрим все-таки среди выдающихся.
Пальцы его снова полетели по карточкам уже короткого ящичка. И вдруг он остановился, ахнул. Косырев с надеждой заглянул под его руку. Начальник с укором повернулся к нему.
— Да вы же сами и напутали. Обыкновенный? Он — необыкновенный. Мемориальная могила, на особом учете. Шестой участок, номер сто восемь. Пожалуйста, Иван Трофимович Ореханов, точно.
И, со вздохом поставив ящичек на место, начальник снова причесал вихры и просветленно сказал:
— Понимаете ли... Внучка его недавно приезжала. Вот и вертелось в голове имя-то.
Как нежданно! Косырев прямо задохнулся. Он расстегнул под галстуком пуговичку и, сдерживаясь, охрипло спросил:
— Когда?
— Последний раз была с неделю назад. Да-а, впечатляющая женщина. Взрослая и вроде девчушка маленькая. Пережила, видно, много — курит. Я по себе прозвал ее — Диана. Не слышали? Богиня охоты и покровительница зверей... Да вы кто такой — ей или ему?
— Знакомый просто, — Косырев немного пришел в себя. — Не знаете, куда уехала?
— Почему ж, она говорила. В Ленинград.
Как припечатал. Значит, верно предполагал Косырев.
— Спасибо за справку, — Косырев подтянул галстук. — Как пройти к могиле?
Они шагали вдоль молодых пихт, и Косырев не уступал его размашистому шагу. Скорее увидеть следы ее присутствия. Легкий скрип красного песка слышался будто не под ногами, а впереди, будто ее легкая поступь. Между елочками вышли на открытое пространство. Прямо в ногах тяжелела черная плита с синими блестками и такое же надгробье. Надпись: «И. Т. Ореханов, металлист и скульптор. 1878—1952». Не ошибся Косырев и не мог ошибиться. «Ни цветов, ни крестов, не полощутся флаги...» Красный песок, прямоугольник гальки, между камушков былинки прошлогодней травы, засохшие уже букетики маргариток. В надгробье чугунный горельеф: лебеди над волнами моря. В изгибе шей и крыльев увиделись изгибы рук. Знакомых. Верно, проносились невольно и в сознании любящего дела.
— Его работа, — угадав теченье мыслей, сказал начальник.
Со снятыми шапками они минутку помолчали. Присели на скамейку. Солнце опускалось в черную тайгу. Прищурив от дыма сигареты синие глаза, начальник критически разглядывал Косырева.
— Вы не обидитесь?
Косырев повернулся удивленно.
— Великое счастье быть с ней. Но староваты вы. Просто не нашла под стать, а ведь только свистни...
Сколько ему самому-то лет, с его морщинками? Косырев сунул недокуренную сигарету обратно в пачку и молча поднялся. Начальник, пожав плечами, тоже. Пошли к выходу. Трибунку разобрали, песчаный холм был обгорожен венками — аккуратно, пирамидкой — слабая отплата мертвому за невольный уход живых. Александр Батов, — «незабвенный», «дорогой человек», — как гласили двигаемые ветерком ленты, — подобно всем нам, многое, должно быть, не доделал из задуманного и предполагаемого. Пока живешь, спеши творить добро...
— Уходили бы вы отсюда, — сказал Косырев. — Вроде живой человек.
Начальник мелко поморгал ресницами. Глубже надел шапку.
— Гм. Но кто-то должен заниматься этим? И вот перед вами я, офицер в отставке. Живые, мил человек, хоронят мертвых. Кто же еще?
Это было верно. Значит, срыли старое кладбище, срыли родные могилы.
Начальник ушел. И тогда навстречу сразу выскочил Семенычев.
— Боже, Анатолий Калинникович! Сам Иван Иванович беспокоился. Поминки! А я чуял, вы здесь, и верно, слава аллаху.
Косырев молча глянул и пошел мимо. Но будто крюком зацепил, Семенычев двинулся вслед.
— Ну ладно, ну ладно, — подборматывал он, — успеем еще. Машина тут, мы вмиг. Не родственничек ли здесь похоронен? Ведь вы земляк наш, знаю. А не сказали, укрыли, нехорошо. Простите, конечно, но Олег Викторович, заместитель ваш, тот проще, доступнее. Гостил у меня, медики собрались. Может, и вы завтра не откажете?
Ничего неудачнее, чем упомянуть Нетупского, Семенычев придумать не мог. Под каблуками Косырева скрипнул гравий.
— Прошу вас, оставьте меня!
Семенычев замер и почему-то сорвал с головы шапку. Густые брови взлетели до серебристого бобрика волос, глазки сжались зло, остались точечные зрачки — но это от мгновенного рефлекса, — и тут же он опустил их, горестно и жалко улыбаясь. Косырев пролетел шагов с десяток, остановился и, со стыда глядя вбок, сказал:
— Прошу извинить, коллега, — нервы. Благодарю за приглашение.
— Нервы, конечно, нервы,— обрадовался Семенычев. — А мы выпьем и отойдем. Молчу, молчу...
«Козлик» Чапчахова ждал у ворот. Поехали. Ни к кому особенно не обращаясь, Чапчахов заговорил:
— Не люблю похорон, не люблю. Затягивают они, зрелища эти, под землю. Очень я уважал Александра Михайловича, но постоял, поглядел... Думаю, не одобрил бы он такой суеты. Мертвых надо сразу сжигать, беречь живых.
Сзади молчали, Чапчахов обернулся, ища сочувствия, но лица обоих были неподвижны. Тогда он убежденно сложил шею гармоникой и умолк.
По пустой дороге добрались быстро. У подъезда гостиницы Косырев сказал до свиданья.
— Как! — вскричал Семенычев. — А поминки?
— Не могу, — отрезал Косырев и толкнул дверцу.