— Почему?
Она замялась.
— Тут случай был один. В нашем институте есть некий Семенычев — не знаете такого? Подошел ко мне однажды в коридоре и такое зашептал! Я сбежала — противно и испугалась. Потом месяц чувствовала себя замаранной. Н-ну, рассказала Сережке. И не рада была, так он вспыхнул. Озверел даже.
— Вот как?
— Он хочет большего, чем... ну, дружба. Вы поехали бы в ссылку с близким человеком? Я с папой — куда угодно! Не улыбайтесь, ясно, что никогда не случится, а все-таки. С ним же — никуда не хочу. Но вернее, — что делать! — я вообще не способна любить.
— Да! — сказал Косырев.— При малейшем сомнении устранись. Счастливы однолюбы, а подобие любви — постыдно. Береги себя, девочка!
В длинных глазах Еленки промелькнула острая, не по возрасту, усмешка, которую он приметил и у ее товарища. Они не поняли друг друга, зачем он, посторонний, вмешивается? Губы Еленки сморщились.
— Просто странно. Кому это нужно — беречь? Ни-ко-му. Да, хочется быть не слепым животным. Но предрассудки все это бережение, вот как. Сбережешься, а в минуту безразличия и окажется рядом Семенычев.
— Полно, неправда!—воскликнул Косырев.
Она опять усмехнулась, теребя варежкой котенка за пазухой. Но будто ей стало легче, будто и впрямь он сказал что-то важное для нее. Она загадочно сощурилась.
— Хотите — о вас? В вас есть что-то очень хорошее. Только мне не все нравится. Например, помните ли, как в детстве очень обидели папу? Сами должны вспомнить.
Проклятая девчонка, характер, ни за что не скажет.
— Охо-хо, и правда же в брюзгу превращаюсь, — глянула она. — Критиковать легко, а я и сама неустойчива, неуправляема. Но знаю одно — не поддамся! И сама сумею, и других вокруг себя — сделать счастливыми. Вопреки всему.
— И благодаря чему-то! — откликнулся Косырев на ее порыв.
Она снова протерла окно и заторопилась.
— Чуть не забыла, послушайте. Обязательно повидайтесь с тетей Ксеней, она вам что-то расскажет. Обязательно, Анатолий Калинникович.
— Но как же...
— Ах, уезжаете. Ну, тогда поподробней узнаю и напишу. Или с папой в Москву приедем. Стыд сказать, никогда в столице не бывала.
— Конечно, приезжайте, — несколько рассеянно и весь в загадках, откликнулся Косырев.
— А может, вовсе вам это не обязательно? — подозрительно отодвинулась Еленка. — Видеться с нами?
— Что вы, что вы! — очнулся он.
В мелькающем уличном свете лицо Еленки просияло доброй улыбкой; ровные белые зубки открылись за твердыми губами: длинные светлые глаза вспыхнули изнутри. Она придвинулась и прошептала:
— А вас еще полюбят, вас можно полюбить.
И тут же вскочила и, мелькая ногами, бросилась к выходу. Троллейбус замедлил ход. Но она, как пружиной подкинутая, снова вернулась, сунула Косыреву котенка, который запищал и, коготками срываясь, вцепился ему в пальто, сказала со смешком: «К Евстигнееву идете, ему и отнесите», — и успела выпрыгнуть в открытую дверь. Уже с улицы крикнула:
— Вам через две остановки! До свиданья!
Троллейбус тронулся, в заднем стекле мелькнула ее машущая варежкой рука. Косырев прижал к себе котенка.
Блаженный был этот миг. «Вас можно полюбить». Не от себя, от другой, неизвестной женщины, она сказала убежденно: «Вас еще полюбят». Будто предсказание, которое не может не оправдаться. И в этот миг Косырев почувствовал, что, хоть и столько времени пропало врозь, бездарно и невозвратимо, но есть надежда, и она разгорелась ярко, и есть воздух, есть снег, есть радость. Все поправимо, он найдет Лёну. Как хорошо жить!
Он пересел спиной к водителю, чтобы лучше видеть другие лица и глаза. По случайности, они были все как на подбор, светлые. Косырев был темноглазый, но он любил светлоглазых.
Глава шестая
Сорокадесятники
Снегопад кончался, белые мухи скользили по невидимым спиралям. На этой улице снег лежал ровнее, чем везде, а вдоль панели расхаживал высоченный милиционер, Заметив Косырева, он взял под козырек, и молодое черноусое лицо улыбнулось.
Минуя лифт, Косырев поднялся на третий этаж. В квартире разыгрывались гаммы; звуки шли ровными рядами, чтобы попятиться, а потом забраться еще выше. Обивая снег, позвонил. Изнутри побежали наперегонки. Дверь открыла тоненькая девочка в школьной форме, а сбоку выглядывал стриженый мальчик. У обоих были евстигнеевские — изучающие — глаза.
— Вы Анатолий Калинникович? — спросила девочка. Она хотела взять поклажу, но мальчик опередил ее. Пока он водружал чемоданчик куда-то выше головы, она веником обмела ноги гостя. Оставшись без дела, мальчик засопел, Косырев подмигнул ему и, как фокусник, выкатил из-под шарфа теплый живой комочек.
— У-ух! — выдохнул мальчик и, мигом подхватив зашипевшего котенка, с хрипотой от волнения спросил: — Это мне?..
Глядя в круглые глазки мальчика, не верящего в свое счастье, Косырев кивнул. Руки девочки завистливо потянулись к маленькому существу, но брат обеими руками прижал котенка.
— Не трогай. Ну, отстань, Га-алка.
Однако в коридоре послышались хозяйские шаги.
— А-а-а... Пришел, пришел!
Улыбающийся Евстигнеев подхватил косыревокое пальто.
— Молодец! — воскликнул Евстигнеев, тиская его в объятьях. — Точно, минута в минуту. Что я, Анька, говорил,— обратился он к жене,— в столице время ценят. Давайте знакомиться. Анатолий Калинникович, друг детства. Моя жена Анечка, Анна Ивановна. И наши ребята...
— Эт-то откуда?
Анна Ивановна склонилась над Павликом. Он прижал котенка.
— Мама, мамочка... Это дядин подарок. Ну, пожалуйста.
Она повернулась с непонимающей улыбкой, в середине губы остались сомкнутыми, а уголки разошлись. Косырев виновато поежился.
— Только надо помыть, грязный, наверно.
Дети побежали наперегонки, взрослые двинулись вслед. В большой комнате, усадив гостя, Евстигнеев сел напротив, Анна Ивановна на подлокотнике его кресла. Над высоким ее лбом и дугами темных бровей прическа воздвигалась волосинка к волосинке, а искристые глаза с симпатией разглядывали Косырева. Лет тридцать пять, — как и Лёне теперь, — на висках веселые морщинки.
— Как город? Не узнать, брат?
Косырев, в прекрасном настроении, согласно кивнул.
— Конечно, чудес понаделано.
— Завод металлоконструкций видел? Гигант! Это ж надо самому посмотреть. А стекольный? У нас песок особый, на всю Европу и Азию, и для производственных, и для художественных надобностей. Чехи приезжали, а и те ахнули. Видел?
Евстигнеев, обнимая жену, ждал восторгов приезжего, совсем не чужого человека. Вернулись оживленные дети, и он прижал мальчика к себе, рядом с матерью, погладил по голове. Павлик приклеился глазами к Косыреву. Лицо Ивана Ивановича сегодня посвежело, отоспался, что ли, после тяжелых дней. И глубокие, обветренные складки приобрели иной, мягкий рисунок.
— Кое-что видел, — замялся Косырев.
Лоб Евстигнеева пересекли морщины.
— Постой, ты пешком? А где Сергей? Я ж ему сказал: не оставляй ни на минуту.
— Повозил, повозил досыта, — чтобы не выдать, Косырев не называл срока.
— A-a-a... — догадался Евстигнеев. — Ему подавай хоженые тропинки. Я-то областным петухом...
— А потом завез к Марцевым, помнишь?
— Нет, Марцевых не помню.
— Учитель географии.
— Это-ого? — протянул Евстигнеев с заметным осуждением. — Этого знаю. Персона известная.
— Какой учитель? — Павлик был готов помочь. — Который в церкви поет?
— Павлик, — прошептала Галка. — Не лезь в разговор.
— «Сме-ертию сме-ерть по-прав», — ба́сиком пропел Павлик.
Получилось очень похоже, все улыбнулись. Маленькая Анна Ивановна внимательно посмотрела на сына: откуда ему знать? Но отложила разбирательство и подалась легким корпусом навстречу гостю.
— Повод какой печальный вашего приезда. Устали? Может быть, отдохнете, приляжете.
— Ну, что вы! — вскричал Косырев. — В поезде еще наваляюсь.
— На самой верхней полке? — спросил Павлик.
— Павлик! — строго оборвала мать.
— Ты руки когда-нибудь помоешь? — отодвинул его отец. — Котенка-то полоскали, а пальцы в чернилах.