— Слушай, — сказал Косырев, — здесь задохнешься.
— Ты что, у чужих? А ну, снимай пиджак... Хм, черт его побери! Понимаешь, обсуждали директора теплоцентрали — дурацкая экономия, заморозил нижние этажи. Вот он и демонстрирует.
Их разделял прямоугольный столик и ваза с остро пахнущим ананасом, каждый ломтик под двузубой вилочкой. Хозяин кабинета открутил колпачок, налил коньяк в пузатые сосуды, отливавшие цветами побежалости.
— Хороши? — спросил он, покрутив бокал против оранжевого света. — Наша продукция, стекольного завода...
Но раздался звонок, Евстигнеев поднял трубку.
— Евстигнеев. Кто это покою не дает?
В трубке заговорило с нажимами, Евстигнеев сморщился.
— Нет. Не обещаю. На людях об экономических рычагах, а вечерком — с просьбой? Ну-у-у... Побойся бога, Степан Трофимович.
Он примолк, слушая. И вдруг резко оборвал говорившего:
— Нет, товарищ Ломунов. Надоело тебя хвалить. Надо посмотреть, какими средствами добиваешься успеха. Сам займусь, лично.
Разговор затягивался. Косырев отодвинул пролистанный журнал, встал. В окно был виден прямоугольный двор, обнесенный кирпичной стеной, ряд гаражных ворот. По снежной диагонали старательно печатал шаги мальчик в шубейке и валенках. Не дойдя до угла, обернулся и начал пятиться по собственным следам. Они остались, — таинственные, — будто прошедший перепрыгнул через стену.
У окна было свежее. Косырев сел на широкий подоконник, поднял ноги на узенькую батарею. Перегнувшись через стол, он рассеянно взял кусочек ананаса. Сморщился от медвяного вкуса, вспомнил кисленькую облепиху. Евстигнеев искоса пронаблюдал.
— Нет и нет. Короче, без Окунева ставить вопрос не будем, — закончил он в трубку. — Извини, у меня гость.
Звякнув рычагом, повернулся к Косыреву.
— Что сморщился? Ешь ананасы, рябчиков жуй?
— Перестань. Видел — в городе продаются. Просто не люблю.
— Кто тебя знает? — Евстигнеев взмахом обеих рук пригладил волосы. — Вот ты слышал, звонил Ломунов. Это, брат, гений организации. Начал с вопроса, почему на одном заводе бутылка обходится в рупь, а на другом — в копейку. Пробил идею фирмы...
Евстигнеев сжал кулаки на столике и усмехнулся.
— Посмотрим на факты. У Ломунова нет суетного бумаготворчества, все контролирует вычислительный центр. Каждому квартира, вокруг тьма художников, архитекторов, психологов. Люди рвутся туда, мест не хватает...
Забытые бокалы — ломуновские — сияли между кулаков сверху янтарные, а снизу рубиновым цветом.
— А почему? В квартирах ли только дело? Нет, не только в них. Ну, скажи! Какой это стимул — творчество — материальный или моральный?
Косырев не ухватывал, к чему он ведет.
— И то, и другое.
— Тоже верно. Вдумайся поглубже. Становится ли творческий труд потребностью? Первой и жизненной?
Косырев чуть вздрогнул, отвел глаза к окну.
— Пот-требностью, — повторил он раздельно.
Что-то важное для него, беспредельно нужное, промелькнуло, спрятавшись, в этот миг. В глубине сознания, в иной связи, чем говорил Евстигнеев, перемигнулись два огонька. Потребности.
Довольный, что Косырев прочувствует вопрос, Евстигнеев ждал. Так и не поймав, чем зацепило слово, тот повернулся к нему.
— 3начит, распределение труда, распределение творчества?
— Да, ты уловил. Вообще, присущие социализму проблемы рас-пре-де-ле-ния, — скандируя, Евстигнеев рубил воздух ребром ладони. — Материалов. Энергии. Рабочей силы. Средств существования. И вот прибавилось, о чем говорили. Но для общества, увы, это самая дорогая потребность. Обеспечить всех полной мерой посложнее, чем хлебом и жильем, чем холодильниками и телевизорами. Тут-то я, секретарь обкома, и сталкиваюсь с проблемой. Если работа кажется неинтересной, уходят, особенно молодежь — ни зарплата, ни жилье не спасают. Что делать?
Давая договорить, Косырев промолчал.
— По-твоему, воспевать интеллект? Силу и мощь научных открытий? Нет, не только. Поднимай любой труд. Любой. Воспитывай к нему уважение. Иначе дезорганизуешь, противопоставишь, так сказать, высших низшим. Эпоха переворота жизни полагает много ступеней. И не надо обманывать утопиями.
Евстигнеев вбивал короткие фразы как гвозди. Блестевшие глаза говорили: вот что дает, вместе с теорией, мой практический опыт. Жесткие волосы топорщились над разгладившимся лбом. Он заправил рубашку будто под военный ремень и опять зашагал из угла в угол. Гераклитовские крупные складки обрели выражение глубокой озабоченности, которое Косырев подметил в обкоме. Поставив локоть на выступ рамы, он не упускал Евстигнеева из виду.
— Слушай, Анатолий. — Евстигнеев остановился. — После смерти Батова я стал невестой на выданье. Хочется откровенно обсудить ситуацию. Не возражаешь?
— Давай.
— Кокетничать не стану, все сходится на моей кандидатуре. Днями вылетаю в Москву.
— За назначением?
— Секретарей обкомов не назначают, а выбирают... Прощупают со всех сторон, прежде чем утверждать кандидатуру.
— Поздравляю.
— Не то слово выбрал. Поздрав-ляю. Честно признаться — жутко, дух захватывает. Опасаюсь не справиться. Знаешь нашу область?
Он развел руки широчайшим охватом, открылась белая сорочка. Да, подумал Косырев, да-а-а. Институт с клиникой трудно держать в голове, а тут... Евстигнеев опустил руки.
— Ответственности не боюсь. Мои недостатки, как я их понимаю, — он принялся загибать пальцы, — во-первых, неточно распределяю обязанности. Решения, маломальски серьезные, восходят ко мне. Во-вторых, особая слабина — сельское хозяйство. Могу попасть в плен заумных мнений. Казалось бы, от земли Ванька в город пришел, но другая она теперь — земля.
Обветренное, жесткое лицо. Не раз и не два побывал на неласковых, на мужественных ветрах.
— У нас это вопрос больной. Нефтедобывающие районы, ртов тьма, и чтобы не сесть на шею государству, должны — обязаны! — обходиться своими ресурсами. Пойма Веди — приволье, тысячекилометровые заливные луга... Перевести туда производство кормов, а пашню под зерновые. Но выйдет ли? Много хлопот с паводками, освоенные земли заболачиваются. Как усилить экономические стимулы? Не знаю. Недостает осведомленности, а без этого — не тот руководитель.
Он глубоко вздохнул.
— Знаешь, что такое хороший секретарь обкома? Вряд ли. А это — раз! — экономист. Два — воспитатель. Философ. Энциклопедист.
Он снова загибал пальцы, один за другим.
— При этом — практик. Вот, брат, как. За Александром Михайловичем Батовым мне жилось, как за отцом родным. У него выработалось такое чутье, какого я, кандидат наук, не нажил и, возможно, никогда не наживу. С людьми умел работать, какие есть. Батов, у-у-у. Титан! Такой организатор, как он, это единство воли, связывающее всех.
Пальцы его собрались в кулак.
— Но и Батов, честно говоря, всего-то не охватывал. Если примерзнуть к его методам, конец. Стихия неуправляемости кажет рога и при плановом хозяйстве. Уйма составляющих, как угри скользят. Увеличение степеней свободы, вот как это называется. Ошибся на былинку, а она — бревном поперек дороги.
— Нечто вроде шара, распираемого воздухом.
— Ого! Это вроде не то, рискованная аналогия. Н-но... может, отчасти и верно? На догадочках никак не выедешь. Чего мы хотим, что должно быть — прекрасно знаю. В печенках сидит. Но — как?
Он выбросил обе руки и свел их горстями, ловя решение.
— Затянешь, — подсказал Косырев, — обескрылишь. Убыстришь — обманешь.
— Умница, — Евстигнеев принял мысль на лету. — Именно так...
Уж Косырев-то знал печальный толк в организационной стихии.
— Но как же, как рационально управлять? Дурят голову. И бывает намеренно путают. Лучше всего, если сбой плана невыгоден, бьет по карману. Этого нет в полной мере. Тогда за ушко да на солнышко. Выходит, без гибкого политического руководства — никуда. Вот мы и вернулись на поклон к Батову. Вот это, брат, и есть фундаментальное противоречие. А решать его придется мне.
Евстигнеев зашагал взад-вперед, еще порывистее. Машина лжи не принимает, вспомнил Косырев Марь Васильну.