И снова мгновенный пот.
Юрий Павлович и Людмила увидели, остальные поняли: что-то чрезвычайное. Снова взгляды устремились к одной точке, только Быков и инженеры с плечами ушли в полиграф...
У края опухоли вросла сонная артерия, расположенная чуть асимметрично. Решение принять немедленно, иначе гибель. Косырев надрезал инородную ткань— отвести сосуд в сторону. Надо же, не обошлось-таки без иссечения, как в воду глядела Анна Исаевна, напророчила. Но целостность все равно, все равно сохраним. Круговые движения ложки, никак нельзя повредить, никак, исключено. Ему казалось, что клетки мозга светились, вспыхивали, призывали к точности. И это поистине так. Вот так они и говорят между собой, кодируя смысл в особом электромагнитном излучении, в своеобразной азбуке Морзе. Охраняя нас без нашего осознания... Юрий Павлович подхватил наконец артерию и прижал ее слабой клипсой. Тампоны, тампоны, крайне осторожно, Косырев почти не чувствовал своих движений. Так, еще, так.
Приостановив дыхание, он сдвинул опухоль пинцетом немного в ином направлении, чем предполагалось. Она пошла. Еще небольшой подрез, коагуляция. Показалась кровь. Ничего, второстепенный сосуд. Серебряная клипса, еще одна.
Итак, внимание. Он потянул опухоль к себе.
Ткани мозга благодарно сомкнулись.
Вынул опухоль, оглядел. Высоко поднял, чтобы видели все. Темная капля крови упала на передник, опустил рогатую висюльку в баночку. Дрянь, дрянь, она прорастала в живой мозг. Анализ покажет, какая она, но и сейчас видно — не раковая. Повезло Наде Чертковой.
— Будет жить здоровой, — сказал он.
Операционные часы: 2.53.
Он отошел от стола, закончат ассистенты и Юрий Павлович. Яркие рефлекторы высвечивали его лицо и знаменитую морщину, которая незаслуженно делала Юрия Павловича тугодумом. И вдруг Косырев заметил, что это вовсе и не морщина, а шрам. Надо же. Он терпеливо, опустив руки, ждал. Вот и лоскут лег на место. Можно уйти; кивнул тем, кто мог его видеть.
За дверьми заплаканная Колосова показала надутую перчатку: пятнышко не пропускало воздуха. Значит, прокола не было, дефект окраски. Повезло. Он содрал перчатки, с облегчением опустил влажные руки под прохладную струю.
Выйдя наружу, присел в одиночестве, закурил. Относительно быстро, всего три часа; физически он мог выдержать хоть десяти-, хоть двадцатичасовую операцию, и такие предстояли на барокамере. Придется бросить курить.
Бывало, Лёна шептала в трудные моменты: «Все хорошо, все хорошо», — и он угадывал движение губ под повязкой. Нужно честно признаться: из этой тоски не вырвешься ни через месяц, ни через год. Когда-то, быть может. И операции — одно из верных средств душевного взлета. Ведь он принадлежал к тому слою, к той школе хирургов и нейрохирургов, которые считали радость или горе их неотъемлемым финалом. Он был всегда убежден, что труд хирурга никак не может быть бесчеловечным: знание, умение и добро спаяны здесь воедино. Любить оперировать?! Надо любить спасать жизни.
Принял душ, переоделся.
После краткого разбора сделал наставление лечащей группе. Попросил с особой тщательностью проследить, как и с какой скоростью восстановятся нормальные функции, поэтапно засечь время. Подчеркнул, что отныне особенно важно фиксировать связь состояния больных с их переживаниями — на возможно более высоком уровне точности, — и просил немедленно докладывать соображения о систематике и описании переживаний. Произвело впечатление. Все были радостно взвинчены исходом, а теперь еще и новость. Остальное узнают во вторник.
Анна Исаевна сидела, подперевшись кулачком. Думала, глядя в пол, носки туфель были расставлены, как у балерины. Жалкая она какая-то, Нюрка-Нюрочка. И все-таки изящна и по-своему хороша. Уходя, услышал, как начался бурный разговор.
В коридоре нагнал Саранцев. Темные раскосые глаза расширились, oн теребил бородку.
— Я потрясен, Анатолий Калинникович. Ваше искусство...
— Сегодня выигрыш, а завтра проигрыш.
— Да-да, я тоже об этом. Что, если подключать новый рентген? Защиту операционных бригад обдумаем. И демонстрировать проникновение с помощью ЭВМ, во всех трех измерениях? Схематически, с цифровыми данными. Взгляд на экран — точнейшая коррекция!
— Гм. Оч-чень интересно.
— И в случаях опасных вторжений возможна сигнализация.
— Оч-чень, оч-чень.
— Но... Анатолий Калинникович. Я...
Косырев скрыл усмешку,
— Нужен новый компьютер? Знаю. Но кто же нам даст его?
— Жаль, — нахмурился Саранцев.
— Д-да... — помедлил Косырев и вскинул глаза. — Впрочем. Если наши идеи получат поддержку, шансы усилятся. Он ведь, компьютер-то новый, всем нам вот так, — он провел рукою по горлу, — вот так он нам нужен. Пойдемте.
У круглой аудитории толпились ординаторы — с книжками, с конспектами в руках. Сдавали минимум по философии, теперь уже не Бодрову. Кто-то кого-то наставлял, что технократы Запада, страшась социальной стихии в век разрыва и катастроф, пасуют перед политиками. Приоткрыл соседнюю дверь; в приемной, накручивая завиток на палец и уютно поджав ноги, Алина дочитывала детектив. День неприсутственный, но, уверенная, что он на операции, отрабатывает за вчерашнее бегство. Кабинет Нетупского был, конечно, закрыт. Они с Саранцевым быстро шли по коридору, и встречные, врачи и остальные, здоровались сегодня по-особенному, как бывает в день большой операции, — кто улыбкой, кто взмахом руки, кто провожая поощрительным взглядом. Косырев почувствовал себя среди людей, в своем коллективе, единым с ним. И что-то еще пробивалось, тыркалось неуклонной силой давления, первым жестким листочком через окаменевший слой.
Распахнул, пропуская Саранцева, дверь, и тот вежливо задержался. Но прошел. Огромный зал барокамеры был шумен и полон людей — и строителей, и технарей в синих халатах. Занятые своим делом, далеко не все расступались перед Косыревым и Саранцевым. Все переоборудовано, стены покрыты светлой плиткой и жестко заэкранированы. Еще стояли леса, их снимут и — тщательная, самая тщательнейшая дезинфекция, стерилизация.
Барокамера притягивала взгляд и своим знаемым совершенством, и таинственностью, неопробованностью. Сверху невесомо парил мостик для наблюдателей. Колпак почти идеально прозрачен, прозрачней родниковой воды, и вроде бы жаль, что его схватит панцирь металла. Переплетения телевизионного оборудования напоминали планетарий. Сюда, может, примонтируем и рентген, под контролем Саранцева. Ишь как загляделся.
Шмелев, в халате и резиновых перчатках, один копошился внутри. Скорченная поза: плечо выше другого, голова в свалившихся волосах набок, лоб сморщен. Заметил их, поднялся, взмахнул приветственно перчаткой. Но показал один палец, и Косырев развел перед Саранцевым руками — значит, нельзя.
Вошел в предкамеру. Закрыл тяжелую дверь, которая потянулась воздушным шариком за детской рукой, но легла в пазы плотно, мертво. Легкий звон металла обласкал ухо. Включил газовые и ионные стерилизаторы, подождал пяток минут. Озонированный чистый воздух гнал из легких всякую дрянь и, казалось, пахнул цветами. Открыл вторую дверь, послышалось почти неприметное гудение. Шмелев бросил отвертку.
— Ну, какие тут дела? — спросил Косырев.
— Все, в общем, готово. Стерилизация идет по третьему кругу. Беру пробы, никого не пускаю. В этом смысле все в порядке. Но...— Шмелев качнул головой, прицокнул языком, — не нравится мне этот фон. Слышите? Где-то что-то, никак не поймаю.