Гестаповцы сразу же пошли в комнату квартиранта. Один из них держал в руке пистолет.
— Хенде хох!
Периклиев улыбнулся. Такой была его первая реакция на страх. Он поднял руки и спросил на превосходном немецком языке с берлинским произношением:
— Господа, вы не ошиблись? Думаю, что всем известна моя позиция и моя лояльность.
Ему никто не ответил. Полицейские молча начали обыск. Они даже не держали арестованного под дулом пистолета. Ведь сопротивление было бессмысленно. Полицейпрезидиум. Александрплац.
Полицейские тщательно обыскивали одежду. Осматривали вещи. Агенты заставили его взять с собой полотенце, мыло, зубную пасту и щетку. Здесь же рассматривали даже колпачок от тюбика с зубной пастой.
Периклиева привели в камеру на верхнем этаже. Какой-то важный господин в форме офицера СС из полевых частей СС, но с отличительными знаками гестапо встал у двери в присущей гестаповцам отвратительной позе: ноги в начищенных до блеска сапогах широко расставлены, руки уперты в бока:
— Вы останетесь здесь. Будете ждать. На ваши крики никто не придет. Когда начнется следствие — неизвестно. Питание будете получать два раза в день. Воду — раз в сутки. В десять часов.
Господин в форме вышел. Тюремщик поставил на стол двухлитровый металлический кувшин и с ехидцей сказал:
— Здесь проводят приятные часы наши самые важные гости. — Новичок показался ему чересчур интеллигентным человеком, чтобы иметь что-нибудь общее с большевиками.
Тюремщик, кажется, не очень торопился уйти, но все же ушел, закрыв дверь на ключ.
И в тот же миг весь мир оказался за дверью. Периклиев остался наедине со своими мыслями. Со стен об ужасах тюремного мира вопили кривые буквы, написанные разными почерками и на разных языках. Периклиев встал и стал читать.
«В жизни все можно преодолеть».
«Вы можете вешать нас, но не можете ликвидировать!»
«Будь тверд по отношению к себе!»
Периклиев сел на соломенный тюфяк, обхватив голову руками. Глаза его были закрыты.
«Будь тверд… и не по отношению к другим, а прежде всего по отношению к самому себе. Ведь человек силен только тогда, когда тверд. Что бы со мной ни случилось, мои уста останутся немыми ради счастья моей прекрасной родины», — думал он.
Родина. Розовая долина? Нет. Тот маленький переулочек с разбитой булыжной мостовой, те старухи в черных шалях, возвращающиеся с панихиды. Панихиды по убитым на фронтах. Убитым в сентябре. Убитым в наших горах.
Периклиев прочел на стене слова, написанные по-французски. Они были адресованы матери — одной из тех, которые столь похожи друг на друга от полюса и до полюса и столь различны. Приговоренная к смертной казни поведала далекой безутешной матери о своей участи. Этой камерой, четыре метра в длину и два в ширину с маленьким окошком на внутренней стороне толстой стены, которое открывалось только до половины, узница была полностью отрезана от мира. И только те, кто прошел через все это и вырвался отсюда, знали истинную цену свободе. Периклиев был деловым человеком, специалистом в самой практической и обыденной области жизни. Профессия волей-неволей воспитала в нем деловитость и строгую рассудительность. На свете есть остров свободы. Большевизм непременно победит. Это и есть — ЗАВТРА. А сейчас, СЕГОДНЯ, его победило гестапо. Где-то произошел провал, но где? Оставалось всесторонне обдумать создавшееся положение.
Это случилось с ним в субботу. До понедельника, первого рабочего дня следующей недели, оставалось две ночи, сегодняшние полдня и целый воскресный день. Хорошо, что получилось именно так. Хорошо, что он получил эту отсрочку. Хорошо, что он сможет подготовиться к встрече с врагом.
Периклиеву запомнилось удивленное лицо тюремщика, когда тот принес ему ужин. Он как раз прилег на постель.
— Вы разве не получили указания? Запрещено ложиться или садиться на постель с семи утра и до двадцати часов вечера! Если еще раз замечу это, отправлю в карцер и лишу пищи!
Пища. Кофе — коричневая кисловатая жидкость. Вместе с кофе давали тонкий, не толще карандаша, ломтик хлеба — смесь грязи и шелухи. Ломтик этот смазывали едва заметным слоем безвкусного повидла. Иногда повидло заменяли маргарином.
На обед приносили похлебку. Хлеба не давали.
На ужин было то же, что и на завтрак. Режим питания был рассчитан на то, чтобы уже на третий день подследственный почувствовал, что умирает с голоду. Через десять — пятнадцать дней наступала жуткая слабость. Головокружения. Периклиев слышал об умирающих с голоду в Освенциме и Бухенвальде. Теперь испытывал это сам.