– Вам столик получше, мсье?
Метрдотель старался увлечь его за собой к центру зала, где крошечный подиум окружали столики – каждый со своим ведерком со льдом и бутылкой шампанского с большой золоченой пробкой. Жовис чуть было не уступил нажиму, но тут повернулся в сторону бара и увидел свободный табурет по соседству с женщиной в желтом платье.
– Я предпочитаю остаться здесь.
– Как вам угодно.
«Не вышло» – казалось, сказал про себя метрдотель, как до него это сделала девица на углу улицы Вашингтона.
Он взгромоздился на табурет. Бармен положил перед ним на стойку салфетку, вопрошающе взглянул на него.
– Что вам подать?
– Можно кружку пива?
– Сожалею, но у нас нет пива. Только шампанское, виски, джин и водка.
Все, наверное, поняли, что он впервые переступил порог заведения такого рода, и его соседка отвернулась, чтобы скрыть улыбку, а может, чтобы подмигнуть Леону.
Леон оказался небольшим человечком, розовым и толстощеким, каких можно повстречать где угодно. Жовис решил, что он похож на парикмахера.
– Виски, – пробормотал Эмиль.
Виски он пил всего раза два-три, один раз в день рождения Ремакля, который в баре на площади Бастилии угостил виски все агентство. Оно оказалось не очень вкусным, но не таким уж и крепким.
Он посмотрел на желтоватую жидкость, которую наливали в его бокал.
– Разбавить водой?
– Да, пожалуйста.
– Налей и Мне, Леон.
Соседка повернулась к нему и бросала любопытные взгляды.
А он искал глазами Фаррана, удивляясь, что не видит его. За стойкой сидели в основном мужчины, если не считать его соседки и темноволосой девицы в золотом платье, облокотившейся на стойку на противоположном от них конце. Почему он решил, что это была Алекса?
Платье плотно обтягивало ее тело, и под ним у нее явно ничего не было надето. Интересно, как она надевает и снимает его.
Тело было гибким, с плавными линиями и, вероятно, нежным и упругим при прикосновении. Их взгляды встретились. Она не улыбнулась, но в ее глазах он прочел любопытство.
Неужели они ни разу не видели в «Карийоне» такого мужчину, как он? Три клиента за стойкой были помоложе его и обсуждали какую-то киносделку. Жовис не слышал всего, он понимал лишь, что речь идет о смете, о гарантированном составе исполнителей, о совместном производстве с Германией.
Когда он вынул сигарету из кармана, Леон поднес ему зажженную спичку, а соседка – зажигалку.
Он заколебался между двумя огоньками, и коль скоро бармен казался ему более важной персоной, то выбрал спичку.
Женщина рассмеялась.
– Это не очень любезно по отношению ко мне.
– Прошу простить. Я не сразу сообразил, что...
– Пустяки. Вы часто сюда заходите?
Она знала, что нет: ведь они не были знакомы, а она, вероятно, уже давно работает в этом заведении.
– Сегодня в первый раз.
Не следовало жульничать. Это сразу заметят и станут его остерегаться. У него была неспокойна совесть, и он считал себя кем-то вроде шпиона.
– Парижанин?
– Да. В общем-то, да. Всего несколько дней, как я живу в пригороде Парижа.
– Вам везет.
Она не вела себя вызывающе. Разговаривала с ним мило, непринужденно. В ее лице – ничего особенного. Ее нельзя было назвать ни красавицей, ни уродкой свежая, мягкая, без претензий.
Почему же он смотрел через ее плечо на ту, другую, которую считал Алексой?
– Чинь-чинь!
Если бы его отец... Если бы его мать...
Она залпом осушила свой бокал.
– Вы любите шотландское виски?
– Не так чтобы очень. Предпочитаю пиво.
– Я тоже. Впрочем, я родом из Эльзаса. Из Страсбура. Вы знаете Страсбур?
– Я там был два раза.
– Вы обедали в «Обетте»?
Он уже собирался ответить, что нет, как тут узнал в зеркале, находившемся за строем бутылок, лицо и крепкие плечи своего соседа из Клерви. Фарран стоял неподвижно, вполголоса беседуя с метрдотелем, обводя взглядом зал и бар, по-хозяйски разглядывая каждого посетителя.
Когда же он пробирался сквозь толпу к женщине в золотом платье, он обронил на ходу:
– Привет, Ирен.
– Привет, Жан.
Он мимоходом бросил безучастный взгляд на Жовиса, а спустя мгновение уже касался губами в легком поцелуе шеи той, что, несомненно, была Алексой.
Несколько пар еще танцевали на подиуме, когда вдруг музыканты перестали играть. Раздалась барабанная дробь, погас свет, и синеватые прожекторы высветили возникшую как бы ниоткуда рыжую женщину в костюме 1900 года.
Оркестр играл теперь «Приди ко мне, котик», а женщина ходила вокруг подиума мелкими пританцовывающими шажками, мимоходом похлопывая концом своего веера по лысому господину, сидевшему так, что ей было легко до него дотянуться.