– Почему?
В двух комнатах, разделенных меньше чем шестью метрами, у людей были одинаковые жесты, когда они ели суп и вытирали губы. Мадам Бернар выглядела старше своих лет. С тех пор как заболела их консьержка, она большую часть дня проводила в привратницкой, замещая ее.
Они разговаривали, но Жовисам не было слышно, о чем они говорят. Чувствовалось лишь, что они спокойны, расслабленны, свободны от дневных забот.
В тот вечер, в такой же момент, Жовис подумал, что их сотни тысяч семей в одном только Париже, кто вот так ест суп в синеватых сумерках.
– О чем ты думаешь? – спросила у него Бланш.
Он долго ничего не отвечал, замечтавшись.
– Я думаю о тех людях в доме напротив.
– О Бернарах?
– Вряд ли эта женщина доживет до глубокой старости.
Однако она до сих пор жива. А полицейский спустя несколько месяцев был убит в перестрелке.
Почему он вспоминает о Бернарах именно здесь, в столь отличной обстановке? Его мысль следует сложным путем: сначала Клерви, тот момент, когда они с женой подъехали на машине к дому, опередив грузовичок с вещами. Первое увиденное ими лицо принадлежало инвалиду с красноватыми глазами и лысым черепом, который сидел в окне четвертого этажа.
Он помнит чувство, которое возникло у него в тот момент Это было не совсем разочарование, но он злился на себя за то, что не ощущает большего воодушевления, и остаток дня прошел немного как в тумане.
Ему было трудно убедить себя в том, что все это не сон, что эта квартира принадлежит ему, точнее, будет ему принадлежать, когда он покончит с выплатой ссуды.
Сколько они здесь проживут? Лет через шесть, восемь, десять Ален покинет их, женившись или поступив на работу в другой части города. Они останутся вдвоем, как Бернары с улицы Фран-Буржуа.
Правильно ли он поступил, когда...
Он не был в этом уверен в свой первый день в Клерви, так же как и во второй. Был ли он в этом уверен накануне, когда они всей семьей шагали по пыльной дороге и открывали для себя колокольню, хутор, настоящих крестьян, игравших в карты в прохладе деревенского бистро?
Он подглядывал за Бланш, стараясь прочесть сожаление на ее лице.
На улице Фран-Буржуа они были окружены мелким людом, славными соседями, которые хоть и вели серенькую жизнь, но не особенно об этом переживали. Они мирились с собственной посредственностью, не ропща, как мирились с невзгодами, болезнями, немощью старости.
Бланш ничего не сказала, когда обнаружила, что в Клерви нет церкви. А ведь обыкновенно она ходила к воскресной мессе. Когда они решали пораньше выехать за город, она бежала на шестичасовую утреннюю службу в церковь святого Павла, и когда мужчины вставали, завтрак был уже готов.
Будучи сама верующей, не ставила ли она своему мужу в упрек то, что он таким не был? Она никогда об этом не говорила, никак не намекала ни на Бога, ни на религию.
Он был уверен, что она, молясь за него, ждет того дня, когда он встанет на правильный путь.
Хоть она и вышла замуж за грешника, но все же добилась, чтобы они венчались в церкви.
– Без этого моя тетка не даст своего согласия, а она моя опекунша.
Бланш в ту пору не было еще и девятнадцати – Ее тетка исправно ходила к первой утренней службе и ежедневно причащалась. Она была одной из тех редких обитательниц Кремлен-Бисетра, кто присутствовал еще и на вечерней молитве.
– При условии, что это произойдет рано утром и что мы никого не пригласим в церковь, – проворчал тогда отец Эмиля, убежденный атеист.
Свидетельницей у Бланш была подруга ее тетки, а Эмиль попросил быть его свидетелем своего коллегу, после того как убедился, что тот крещеный.
Алена тоже крестили.
– "... избави нас ото зла..."
Отчего он об этом вспоминает-так вот, ни с того, ни с сего, в атмосфере, столь мало благоприятной для такого рода мыслей?
Зло. Добро. Для Бланш все было четко. Она была уверена в себе, и, вероятно, отсюда шло ее душевное спокойствие.
Она не выставляла напоказ своих убеждений. Хотя в доме и имелся бронзовый Христос, но он не висел на стене, а лежал в ящике стола вместе с лентами, катушками, лоскутками, которые могут однажды понадобиться.
Вот только, прежде чем поднести ко рту первый кусок, она слабо шевелила губами, читая про себя молитву.
У него на глазах Ирен, лицом к зрителям, снимает с себя трусики, а за полчаса до этого Эмиль проник в ее плоть.
Со злостью... Как Фарран... Он сделал это не нарочно... Теперь он задается вопросом, откуда у него взялось это внезапное желание уничтожить... Не явилось ли это подражанием? Может, голоса за стеной пробудили в нем инстинкты, о которых он и не подозревал или которые притухли за время долгого совместного проживания с Бланш?